Предисловие ко 2-му изданию Первое издание этой книги вышло в 1972 году в серии «Эврика» издательства «Молодая гвардия» тиражом в 100000 экземпляров и разошлось в течение нескольких дней. Мне не раз приходилось встречать людей, которые стали философами именно благодаря «Вселенной философа». Но, с другой стороны, в середине 90-х годов один из ниспровергателей классического философствования заявил мне, что «продвинутые» никогда этой книги не принимали. Партийные надзиратели отнеслись к ней также весьма холодно, и в издательстве мне заявили, что об её переиздании «не может быть и речи». Читатели, однако, до сих пор интересуются, почему я её не переиздаю. На что я отвечал так: «Нет ни связей, ни денег». А теперь вот решился. Почему? Да потому, что ситуация относительно понимания философии и её роли, если и изменилась, то явно в худшую сторону. А я – в главном – остался при своих убеждениях. Конечно, во втором издании нет цитат «дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева» (без которых первое издание просто было бы невозможно) и добавлено много такого, что вызвано нашим временем и моей на него реакцией. В новых условиях приходится вновь отстаивать мое понимание философии, её строения и её значения. Один из публицистов начала 90-х годов заявил, что Сагатовский, мол, «не просто марксист, но марксист-ленинец». Да, я согласен с Марксом в том, что «философы до сих пор объясняли мир, но задача состоит в том, чтобы изменить его». И я «ленинец» в том смысле, что разделяю его неприятие самозабвенного «профессорского» токования, в то время когда надо принимать реальные решения в реальной ситуации. Но я не марксист и не ленинец ни по своему мировоззрению, ни по своему пониманию философских основ этого мировоззрения. Однако, я далек и от «сбрасывания с корабля современности» марксизма и ленинизма как определенного типа философии и идеологии. Они, как и другие учения, недостаточны, чтобы обосновать достойный Ответ на Вызов современной эпохи, но в них, как и в других учениях, безусловно, содержатся моменты истины, о которых не следует забывать. Вопреки моде, вещающей, что сейчас не время для создания философских систем, я разработал целостную философскую концепцию, служащую основанием мировоззрения, адекватного, на мой взгляд, глобальной проблематике нашей эпохи.* Но в этой книге я ограничусь популярным изложением того, что такое философия, кому и зачем она нужна и каковы её основные проблемы. Также как и в первом издании, я продолжу борьбу с дешевым, но удобным, скептицизмом и конформистским подлаживанием под очередную моду, добавив к этому и критику ставшего распространенным чисто «игрового» отношения к философии. И ещё одно. Споря с философами, читая и слушая их, я убедился, что многие из моих оппонентов повторяют аргументы, которые я опровергал в первом издании этой книги. Понятно, никто не обязан соглашаться именно со мной. Но то, что они не считают нужным привести новые контраргументы, наталкивает меня на грустную, но, к сожалению, безжалостно трезвую мысль. У меня есть все основания подозревать их в «профессиональном» снобизме: стоит ли, мол, всерьез относиться к литературе «популяризаторской» и всякой там «публицистике». Так вот я со всей ответственностью заявляю: не путайте, господа, форму с содержанием; в обоих изданиях отсутствует ряд важных философских вопросов, ибо я не претендовал и не претендую на системное и полное изложение философской проблематики; но в том, что излагается, стремление к простоте, ясности и краткости не переходит в упрощенчество. А если кто-то туманность своих «прозрений» маскирует нарочито усложненной манерой изложения, то это проблемы не только их собственные, но и обманутых читателей. *Читатель может ознакомиться с этой концепцией по моим работам: Сагатовский В.Н. Философия развивающейся гармонии в 3-х частях. Ч. 1:Философия и жизнь. СПб. 1997;Ч. 2: Онтология. СПб. 1999;Ч. 3: Антропология. СПб. 1999; его же. Бытие идеального. СПб. 2003; его же. Философия антропокосмизма в кратком изложении. СПб. 2004; его же. Триада бытия. СПб. 2006. Мировоззренческим проблемам специально посвящены следующие работы: Сагатовский В.Н. Русская идея: продолжим ли прерванный путь? СПб. 1994;его же. Есть ли выход у человечества? СПб. 2000. В целом мое мировоззрение изложено в неопубликованной пока рукописи: Мировоззрение для пост-новой эры. 2003-2006 (отрывки размещены на сайте: www sofic-rgi.narod.ru). Говорят о вселенной космолога, о вселенной физика. Каждая наука имеет свою область исследования, свой особый взгляд на действительность. Мир разобран на части отдельными науками. Что же остается на долю философа? Не должен ли он ограничиться лишь составлением общих сводок и популяризацией добытого другими науками? Или у него есть своя вселенная, которой он вправе гордиться не меньше, чем физик своей? Отвечая на это вопрос положительно, автор понимает, что вселенная философа существенно отличается от областей исследования частных наук. Основное различие состоит в том, что философия – наука мировоззренческая. Если физика или биология исследуют мир сам по себе, то философию интересует отношение человека к миру. Вселенная философа – это не отдельная область действительности и не мир в целом, но мир и человек, рассматриваемые в свете определенной задачи: найти место человека в мире, понять основные моменты его отношения к действительности. В книге нет систематического и сколько-нибудь развернутого изложения философии. И вопросов в ней порой ставится больше, чем дается готовых ответов. Но читатель сможет познакомиться с некоторыми актуальными проблемами философии в их органической связи друг с другом, увидеть их зависимость от средоточия всех философско-мировоззренческих проблем – вопроса «человек и мир», место человека и смысл его бытия в мире – и, следовательно, - узнать их связь с реальными проблемами современной жизни в целом. Зачем КОМУ НЕ НУЖНА ФИЛОСОФИЯ? Бенедикт Спиноза, голландский философ ХУ11 столетия, в ответ на предложение короля Франции посвятить ему одну из своих работ в обмен на пожизненную пенсию сказал: «Я свои сочинения посвящаю только истине». Но он ещё принимал как должное , что на хлеб ему приходится зарабатывать шлифовкой стекол, а время для великого служения истине урывать от сна и домашних забот. Француз Шарль Фурье, социалист-утопист, в начале позапрошлого века уже возмущался тем, что изобретателям машин ставят памятники на городских площадях, а он – изобретатель общества без частной собственности и несправедливости – ходит непризнанным и не встречает понимания ни у императора Наполеона, ни у банкира Ротшильда. С тех пор прошло почти два столетия и многое изменилось. Профессия философа стала достаточно распространенной и, в развитых странах, даже прилично оплачиваемой. В период советского социалистического эксперимента деятельность философов-марксистов официально считалась важной для обеспечения верного идеологического курса. Другое дело, что ни сами эти философы в массе своей, ни власть имущие не были готовы к соответствующей разработке и восприятию философии. Но, так или иначе, в новейшее время философы вышли из уединенных келий и перестали быть одинокими отшельниками. И однако… Несколько десятилетий тому назад философ Ф.Михайлов, обсуждая вопрос о предмете философии, неожиданно признается: Вы знаете, испытываешь иногда чувство неловкости, когда тебя спрашивают люди незнакомые: а кто ты такой, чем занимаешься? На подобный вопрос медик, например, ответит просто: лечу людей. Инженер тоже ответит коротко, а главное, понятно. А ведь философы часто ещё и сами спорят друг с другом о том, чем они должны и могут заниматься…». Сейчас стало ещё хуже. Некоторые считающие себя философами не только не стыдятся, но даже считают, видимо, особым шиком признаться в том, что они не знают что такое философия. Представим себе диалог философа, который полагает, что он может не только не смущаться своей профессии, но и гордиться ею не меньше, чем физик и даже, страшно сказать, чем менеджер или шоумен своей, и человека неглупого, но скептически относящегося к «общим философским рассуждениям» и считающего свою профессию (допустим, ту же физику) явно более нужной и научной. Скептик. Так вы философ… Какие же вещи вы производите? Философ. А что такое вещь? Скептик. Да, да. Крыловский философ, упавший в яму, вместо того, чтобы ухватиться за брошенную ему веревку, тоже спрашивал: «Веревка – что такое?». И даже, помнится, определение дал: «Веревка – вервие простое». Не напоминает ли ваш вопрос о вещи такую же ситуацию? Философ. О нет. Мой вопрос отнюдь не схоластичен. В обыденном языке, или, как говорил когда-то Ф.Энгельс, «в пределах домашнего обихода» под вещами привыкли понимать нечто такое, что можно взять в руки, потрогать, то есть физические, «материальные» вещи. Что ж, мы знаем общества, которые производят немало таких вещей, но вещи там почему-то становятся «хищными», порабощают человека, и вместо ожидаемого счастья растут преступность, наркомания, психические заболевания. Не следует ли отсюда, что очень нужно изучать и уметь производить и другие «вещи»: разумные отношения между людей с миром и друг с другом? С. Ну, это дело морали и политики. Ф. Не только. Это дело гуманитарной культуры в целом. А её организующим ядром является – сознательно или, чаще всего, подсознательно – определенное мировоззрение. И без сравнительного философского анализа и обоснования в этом сложном хитросплетении не разобраться. Мы ещё не раз вернемся к возможным продолжениям этого диалога, а сейчас попробуем выяснить, действительно ли, кроме вселенной физика и космолога, кроме мира частных наук и отдельных идеологических предпочтений, существует и мир философии, вселенная философа? И если такой мир существует, то кто же и почему не хочет (или не умеет) его видеть? Уточним замечание нашего философа о двух типах вещей. Тур Хейердал, известный ученый и путешественник, сравнивая современных ученых с кладоискателями, писал: «Специалисты ограничивают себя, чтобы зарываться все глубже и глубже, пока не перестают видеть друг друга из своих ям. А результаты они выкладывают на поверхность. Вот и надо посадить наверху другого специалиста, единственного, которого еще не достает. Пусть он не спускается к ним в ямы, а находится наверху и сопоставляет различные факты». Иными словами, в любом сколько-нибудь сложном деле наряду со специалистами, владеющими средствами для работы на отдельных участках, нужен специалист-координатор, имеющий ясное представление о цели данной деятельности в целом. И чем сильнее средства узких специалистов, тем большая ответственность возлагается на людей, определяющих цели. Тем более это справедливо, если речь идет о жизнедеятельности общества в целом. Французский социолог А. Ложье заметил: «Время, когда общество могло позволить себе, чтобы индивидуальные открытия и изобретения стихийно вторгались в жизнь человека, прошло бесповоротно. В нашу эпоху общественный прогресс все больше зависит не столько от научных открытий самих по себе, сколько от их разумного, организованного применения на благо человечества». А характер использования средств, предоставляемых обществу наукой и техникой, зависит от мировоззрения, господствующего в данном обществе. Что такое мировоззрение? Иногда его сводят к общей картине мира, задаваемой ведущей наукой (или комплексом наук) определенной эпохи. Этот аспект мировоззрения можно уподобить своеобразной рамке, через которую мы смотрим на мир и которая определяет поле нашего зрения и, тем самым, общий характер и направленность нашей деятельности. Каждый тип общества, каждая эпоха выдвигает ведущие идеи и принципы, образующие эту рамку. Один из основателей кибернетики Норберт Винер, говоря о развитии естественнонаучного мировоззрения, заметил, что в ХУ111 столетии – веке развития механики – мир уподобляли огромному часовому механизму; в Х1Х веке мир сравнивали с машиной, перерабатывающей вещество и энергию; в наше время вселенная представляется в виде системы, перерабатывающей информацию и управляющей своей деятельностью. Нетрудно видеть связь этих общих идей с характерными особенностями трех промышленных переворотов: с появлением станков (конец ХУ111 века), с использованием электричества и изобретением двигателя внутреннего сгорания (конец Х1Хстолетия) и с переходом к автоматизации производства, к созданию больших самоуправляющихся систем (середина ХХ века). Однако мировоззрение включает в себя общее представление о мире. Но не сводится к нему. Ведущим в нем оказывается все же гуманитарный аспект: общее представление о человеке, его месте в мире и смысле его жизни. Вопрос об отношении человека к миру – это основной вопрос мировоззрения, его системообразующее ядро. Ответ на этот вопрос дают мировоззренческие идеалы – представления о должном устройстве мира, человека и ключевых отношений между ними. В основе идеалов лежат базовые ценности, подкрепляемые соответствующими знаниями. Средства, которыми мы пользуемся для достижения наших целей, отвечают на вопрос как сделать что-либо. Цели отвечают на вопрос что надо сделать. А ценности задают исходный смысл деятельности, отвечая на вопрос во имя чего мы стремимся к определенным целям и используем те или иные средства. Такими базовыми ценностями в культурах разного типа могут быть, например, богатство, наслаждение, власть, приобщение к духовной основе мира, совершенствование мира и самого себя. Общества и личности, обладающие разными мировоззренческими идеалами и ценностями, либо стремятся к различным целям и выбирают разные средства, либо одни и те же цели и средства наполняют разным содержанием. Так можно заниматься наукой ради любопытства, постижения истины и совершенствования жизни, достижения власти над миром. Как правило, ценности специально не осознаются, в данной культуре они имеют характер само собой разумеющихся аксиом. Представьте себе в этом плане диалог о смысле жизни, скажем, индийского йога и американского бизнесмена. Но разные мировоззрения, во-первых, сталкиваются друг с другом и, во-вторых, могут оказываться неадекватными, заводящими в тупик в кардинально изменившейся исторической или личностной ситуации. Вот тут-то и возникает ситуация, требующая философского осмысления различных мировоззрений и обоснования мировоззрения, обеспечивающего лучшую организацию жизни в целом, общую стратегию жизнедеятельности. В этом смысле философия является основой мировоззрения. Как это делает философия, мы подробно рассмотрим в следующих разделах книги. Но сейчас нас интересует другое: кому и почему философия может оказаться ненужной? Есть два ряда обстоятельств, способствующих такому к ней отношению. Один из них связан с базовыми ценностями определенного общества, типа культуры; другой - с базовыми ценностями разного типа личностей. Философия оказывается невостребованной либо в обществах, застывших в своей традиционности, в незыблемости принятых ценностей, либо, напротив, в обществах, где сложная динамика развития приводит к противоречиям и общему раздраю (вспомните образ строительства вавилонской башни) и, в то же время, господствуют ценности, ориентирующие на то, чтобы «закрывать глаза» на сложившуюся ситуацию, избегать её глубокого и честного анализа. Для нашего времени, конечно, характерен второй вариант. Культура Запада, претендующая на общечеловеческую значимость, породила в течение последних полутораста лет парадоксальное явление: философии, отрицающие философию как таковую. Такими философскими направлениями являются позитивизм, выступавший идеологией индустриального общества, и постмодернизм, претендующий на выражение духа общества постиндустриального или информационного. В середине прошлого века американский философ Берроуз Данэм в своей книге «Гигант в цепях» дал четкую характеристику позитивизма: «Мы познали необъятные горизонты физики, необходимые для управления атомной энергией; мы познали в меньшей степени законы биологии, необходимые для того, чтобы сохранять людям здоровье. Но у нас нет социальной техники, которая сделала бы другие науки благодеянием, и поскольку наши мысли все больше и больше склоняются к разрушению, то вряд ли у нас вообще есть мораль. Физика в большом объеме, немного социологии и никакой морали – вот что такое позитивизм, и вот чем мы являемся. Подобное положение, разумеется, нетерпимо и не может продолжаться. Когда исчезнет общество, знавшее все за исключением того, что делать со своим знанием, позитивизм исчезнет вместе с ним». Позитивисты полагают, что «наука сама себе философия», а вопросы нравственности, эстетики, религии называют «псевдопроблемами», поскольку их решение не поддается тем средствам, которыми обладает математическое естествознание. Базовые ценности индустриальной цивилизации – это власть над миром и богатство, получение максимальной прибыли. Последствия таких ценностных ориентаций катастрофичны и для окружающей среды и для самого человека. Трудно обосновать их разумность и справедливость. Для власть имущих и их идеологов гораздо легче вообще отказаться от философского осмысления сложившейся ситуации и видеть смысл жизни только в «успешности» и «конкурентоспособности» (знакомые мотивы для современного российского общества…). Тем более трудно разобраться в этой сложной и динамичной жизни простому человеку. Ему удобнее сказать так: «Лучше об этом не думать, мы люди маленькие». И он действительно становится маленьким, «частичным» человеком. В неразумном обществе человек «отчуждается» от общественных интересов. Первобытный охотник знал, зачем его племя охотится на мамонта, и не мог оставаться безучастным к общим заботам. Современный человек, будучи узким специалистом, очень хорошо представляет, зачем нужна, скажем, та или иная деталь в проектируемом механизме или для чего ему нужен автомобиль. Но ему совершенно непонятна, а часто и откровенно неинтересна, стратегия жизни общества в целом. Все, что ему хочется на таком уровне, это, чтобы, образно говоря, бензин не дорожал. С насколько более сильными технически средствами имеет он дело по сравнению с далеким предком и насколько уступает ему в осознании общих целей! «Люди заблудились в машинных дебрях, - замечает американский фантаст Рэй Брэдбери, - они словно дети чрезмерно увлеклись занятными вещицами, хитроумными механизмами, вертолетами, ракетами. Не тем занимались: без конца придумывали все новые и новые машины вместо того, чтобы учиться управлять ими». В таких условиях презрение к философии становится модой. Отсутствие идеалов, неумение решать (и даже видеть) проблемы, связанные с развитием общества, притупленность чувств, оглушенных машинным скрежетом, конвейерным темпом и бесконечными развлечениями, маскируется у «частичного» человека дешевым скептицизмом и показной «трезвость» суждений. «Такой «технарь», - писал известный российский философ Г.Батищев, - безопасен при любой формации, «скромен» и безразличен по отношению к любой политической мерзости и с готовностью всегда «функционирует» в том углу, в который его посадят в качестве «узкого специалиста». Неопозитивизм – это точка зрения «профессионального кретинизма» и наплевательского отношения к философии, к социальным проблемам, ко всему действительному миру». Забавно, что такой представитель питательной среды позитивистских настроений, отказываясь от ответственности в сфере преобразования жизни общества, немедленно кричит: «Я личность!» и вспоминает о своих правах, как только попадает в сферу потребления. Такому не нужна философия. Зачем ему лишние заботы? У него уже есть подсознательное или осознанное мещанское мировоззренческое кредо жизни: избегать философии, общественно значимой, требующей труда для изучения, налагающей определенные обязанности и ответственность. Ситуация ещё более усугубилась в так называемую «эпоху постмодернизма» (скромная самореклама апологетов этого течения). В постиндустриальном обществе переработка информации занимает все большую долю по сравнению с переработкой вещества и энергии. Наряду с положительной творческой стороной информационной деятельности её доминирование порождает и определенные опасности. Потоки разнообразной информации буквально захлестывают нас. Как сориентироваться в этом разнообразии? Как найти главное и избежать возможных манипуляций с твоим сознанием: не поддаться напору обманчивой рекламы, не стать объектом для оккультных и сектантских «пророков», различных политтехнологов, рабом очередной моды? Видимость большого выбора среди различных возможностей и состояние «полуобразованности» провоцирует восприятие себя как «личности». Но отсутствие внутренних критериев выбора превращает такую «личность» в конформиста, ослика, бегущего за очередной морковкой: «Это сейчас престижно», «Так делают современные женщины (мужчины)». И тогда появляется мировоззрение Homo ludens (человека играющего). На вульгарном он уровне он играет с модными товарами и развлечениями по принципу «Бери от жизни всё» и как потребитель и как организатор примитивных, но коммерчески выгодных очередных «шоу». На уровне «элитном» он занимается «игрой в бисер», т.е. использованием информации для «наслаждения новизной», так же, впрочем, стараясь не забывать и о коммерческой стороне своих «авангардных» «акций». Но что происходит с обществом, в котором люди бегут от серьезного осмысления жизни в целом, от «устаревшего» стремления иметь мировоззренческие идеалы, выстраданные собственной внутренней работой, заменяя их модными клише? Не надо тешить себя иллюзиями, что в таком обществе наступит, по выражению американского политолога Ф.Фукаямы, «конец истории». Никаких, мол, утопий, никаких революций, теперь отвека и даже в космических масштабах будет, по сути, одно и тоже: максимум прибыли, максимум потребления и развлечений. Не получается! Природа истощается и грозит нам экологической катастрофой. Неравенство людей в различных регионах вкупе с массовым распространением оружия массового поражения грозит военной катастрофой взаимного уничтожения. А люди, утрачивающие внутренний духовный стержень, дичают и деградируют. Осмысление нашего общего отношения к миру (мировоззрения) - не единственное поле приложения возможностей философии. В таком осмыслении (на философском языке оно называется рефлексией) нуждаются и более конкретные проявления человеческой деятельности – все то, что делает человека человеком. Сюда относятся практическое преобразование бытия, познание, эстетическое («по законам красоты») отношение к действительности, нравственность, религиозное отношение к миру. Поясним ситуацию пока на примере познания. Пусть вы исследователь, и вас интересует изучение причин вымирания какого-либо вида животных. Пользуясь готовыми штампами мышления, ученые пытались сначала найти причину в действии какого-то одного фактора. Они думали, что, устранив его вредное действие, сумеют сохранить жизнь этого вида. Производили искусственное подкармливание, уничтожали хищников, запрещали охоту – и ничего не получалось. Оказалось, что для решения проблемы нужно было изменить исходную ориентацию: воздействовать не на отдельные факторы, но изучить систему условий (биогеоценоз), необходимых и достаточных для процветания вида. Но тут неизбежно возникают вопросы, решение которых явно выходит за пределы компетенции биолога или представителя другой частной науки. Что такое система? Как соотносятся условия необходимые и случайные, внутренние и внешние? Какая разница между поисками полной причины и поисками отдельных условий явления? Так, оказавшись в ситуации, для решения которой у вас нет готовых рецептов, вы с неизбежностью занялись философией. Но вы не философ, у вас нет ни времени, ни навыков, чтобы самому решать столь общие вопросы, решение которых, однако, нужно для вашей частной специальности. Очень хорошо, если они уже решены другим специалистом (философом), а вы достаточно компетентны в философии, чтобы понять его. Это гораздо разумнее, чем избегать ситуаций, где не действуют готовые стандарты мышления, или предаваться в них доморощенному (как теперь иногда говорят, «самодеятельному») философствованию. Тот же, кому не нужна философия, просто будет действовать по стандарту, даже если тот давно устарел, но зато освящен авторитетом «нашей научной школы» и т.п. Итак, кому же не нужна философия? Во-первых, «людям маленьким», конформистам-приспособленцам, не желающим брать на себя ответственность ни за что кроме личного благополучия по стандартам сложившихся моды и представлений о «престижности». Во-вторых, и это ещё опаснее, тем «кукловодам», прагматически «сильным личностям», которые в борьбе за максимум власти и денег манипулируют сознанием и поведением «маленьких людей». И в своем хищничестве не остановятся ни перед гибелью природы, ни перед устранением отработанной в их интересах человеческой «биомассы». И тем и другим мешает ясный свет истины, который зачем-то нужен этим беспокойным философам, но без которого в мутной водичке лучше ловится рыбка и большая, и маленькая. И вот беда-то, какая: как ни старайся, не исчезают до конца (хотя порой кажется, что уж совсем их извели) эти любители утопий и революций, верящие, что эту жизнь можно и нужно системно улучшать и Homo sapiens (человеку разумному) все же стать достойным своего гордого самоназвания! ВЗГЛЯД С ВЕРШИНЫ ИЛИ ВЕРХОГЛЯДСТВО? Почему иной физик или математик после выборочного знакомства с работами философов приходит порой к выводу, что культура его мышления выше и он лучше может решать проблемы человеческого познания или поведения, чем философ-профессионал? Почему хейердаловский образ «специалиста наверху» вызывает иногда в научной аудитории ассоциацию с верхоглядством? Допустив даже, что хорошим философом труднее стать, чем хорошим инженером (я постараюсь доказать, что это действительно так), нельзя не видеть и того, что плохим философом стать легче, чем плохим инженером. И находятся люди, которых вполне устраивает это последний вариант. Мы знаем теперь, кому не нужна философия. Но кому нужно философствование как антипод подлинной философии? Мудрствование вместо любви к мудрости (именно таков дословный перевод термина «философия»)? Почему приходится встречаться с работами и рассуждениями, дискредитирующими эту область духовной жизни человека? Как ложный гриб всем своим видом кричит: «Я тоже гриб, возьмите меня в корзинку!» - так и некоторые люди (сознательно или бессознательно) прибегают к своеобразной «философской мимикрии», маскирующей производимое ими искажение философии. Плохие специалисты встречаются в любой сфере деятельности. Но в философии, как мы увидим, складывается особая ситуация. Попробуем научиться диагностировать различные случаи этой «мимикрии» и попытаемся найти её причины. Это поможет нам четко отличить её поделки от подлинной философии. Представляю, какой тут может подняться вопль: «А судьи кто?», «Вы что – господь бог?», «Это только ваше мнение!» и т.д. и т.п. Это мы тоже обсудим. Сравним для начала две ситуации: ремонт машины и «ремонт» общества, нуждающегося в совершенствовании и развитии подобно тому, как машина нуждается в починке. Нельзя представить себе шоферской дискуссии вокруг застрявшей машины, сколько-нибудь похожей на ту, которую ведут философы, скажем, вокруг природы общества и личности и путей их совершенствования. Посоветовавшись, поспорив, люди починят машину и пустят её в ход. Общество же и отдельные люди могут жить и путаться в противоречиях своим чередом, а философы – продолжать свои ссоры параллельно этим процессам, почти, порой, не пересекаясь с ними. Почему? Можно указать на следующие причины. Во-первых, починка машины нужна либо шоферу лично, либо он перед кем-то отвечает за неё. Философ в обществах, лишенных тоталитарной идеологии, ни перед кем не отвечает. Он, правда, отвечает перед самим собой, если искренне ищет истину. А если просто разглагольствует и красуется за счет налогоплательщиков, то, напротив, отсутствие четкого решения проблем только продлит его «сладкую жизнь». Во-вторых, факт починки машины легко проконтролировать. А как проконтролировать результативность словопрений, ведущихся на нарочито заумном «птичьем» языке, относительно которого и сами-то участники скорее делают вид, что понимают его? Ведь и в советском обществе, где философы вроде бы служили партии и государству, проконтролировать действительную эффективность их работы оказалось невозможным: крах КПСС и её идеологии лучшее тому доказательство – зря создавали идеологам, философам в том числе привилегированные условия. В-третьих, хоть философы и призваны объективно проанализировать различные мировоззрения, они, будучи детьми своего времени, принадлежа к определенной культуре, не могут полностью отказаться от милой их сердцу мировоззренческой позиции. Отсюда и бесконечные споры, и различные взгляды на одну и ту же проблему. Хорошим примером может служить эволюция взглядов Маркса на природу свободы. Молодой Маркс, будучи революционным демократом, полагал, что без идеи древнегреческого философа Эпикура об «отклонении атома», согласно которой в самой природе кроме жесткой предопределенности могут возникать спонтанные стремления, нельзя понять и свободу в обществе. В более позднем возрасте, желая руководить пролетарской революцией на «научной основе» (без всяких там непредсказуемых «отклонений»), Маркс предпочел ту формулировку свободы, которая и теперь нам хорошо известна «Свобода есть осознанная необходимость». Мало этого, взгляды могут быть не просто различными (плюрализм мнений), но и заведомо ложными, если за ними стоят корыстные и несправедливые интересы. Мировоззренческие установки такого рода подобно тяготеющим силам материи, вызывающим искривление пространства, приводят к «искривлению философии». Думаю, что отстаивание права на безответственные и непродуктивные игры со словесными ухищрениями под флагом свободы для «элиты» хуже, чем доказательства жрецов своей необходимости для общества: они хоть говорят о, якобы, приносимой ими пользе, а эти не унижаются даже до таких доказательств. Видимо, исторически наглость различных «элит» имеет тенденцию к возрастанию. И, наконец, в-четвертых, для философских проблем характерно парадоксальное сочетание кажущейся общедоступности и действительной сложности. Ещё Гегель, великий немецкий мыслитель первой половины Х1Х столетия, подчеркивал, что философия имеет дело с предметами, известными всем и каждому. И указывал на одно из возможных последствий этого: «Относительно других наук считается, что требуется изучение для того, чтобы знать их, и что лишь такое знание дает право судить о них. Соглашаются также, что для того, чтобы изготовить башмак, нужно изучать сапожное дело и упражняться в нем. Только для философствования не считают обязательным такого рода изучения и труда». Философия, подобно математике, оперирует предельно общими, абстрактными и на первый взгляд вроде бы простыми положениями. Но в математике есть специфический язык и символика, которые отпугивают профанов. Философские же термины в значительной своей части взяты из обыденного языка, и кажется иному, что нет ничего легче, чем порассуждать на тему «Причина вызывает следствие, а следствие обратно влияет на причину» или изобрести новую «диалектическую» форму мышления, а то, чего доброго взять и открыть «универсальный закон природы». Другой же, познакомившись с философией по таким образцам, вообще отказывает ей в праве называться наукой. Известный позитивист Карнап считал, что философу не хватает живости воображения, чтобы стать романистом, и точности мышления, чтобы быть ученым. Оба эти взгляда – две стороны одной медали: непонимания того, что именно изучает философия в действительности, что представляет собой её, как говорят в науке, эмпирический базис. Чтобы избежать этих ошибок, надо знать, что существует два рода опыта: опыт, отражающий вещи, окружающие человека, и опыт, отражающий отношения человека к этим вещам. Ученые давно уже изучают камни и растения, звезды и атомы. Но человеческое поведение и познание стали предметом систематического изучения сравнительно недавно: науки, занимающиеся эти, не столь ещё точны и «солидны», как, например, физика. Между тем, как показали исследования, проведенные в школе швейцарского психолога Ж.Пиаже, наше поведение, наш взгляд на мир, способность усвоить те или иные нормы деятельности зависят от характера и уровня развития определенных структур человеческого сознания, своеобразных опорных пунктов в нем, отражающих наши отношения с окружающей средой. Эти «опорные пункты» называют в философии категориями. Именно они представляют собой основной инструмент философского познания, а умение оперировать этими предельно абстрактными, всеобщими знаниями – важнейший критерий для определения способности именно к философскому мышлению. Категории отражают атрибуты, т.е. свойства, необходимо присущие и потому всеобщие, по крайней мерее, для одного из трех основных компонентов основного вопроса мировоззрения: мира, человека и отношений человека к миру. Знания о таких свойствах и соответствующих отношениях первоначально фиксируются на уровне обыденного сознания: в житейской мудрости, пословицах, поговорках. Часто этого бывает достаточно. Если девушка говорит, что она опоздала на свидание случайно, то ожидающий её юноша не станет вступать с ней в философскую дискуссию о соотношении случайности и необходимости. Но нельзя понять причины поведения элементарной частицы или познать исторический процесс без точного выяснения смысла термина «случайность». Ещё пример. Создание любого технического устройства или, тем более, осознание его принципиальной схемы предполагает системный подход к действительности. В этих случаях мы примерно понимаем, что такое система, и особой нужды в философском анализе не испытываем. Но оказалось, что при переходе к сознательному регулированию жизни сложных биологических и социальных систем нашего интуитивного представления о системном подходе недостаточно. И философы занялись изучением (на материале истории и современного состояния общества и познания) того, как возникает системный подход (особое отношение человека к действительности) и что это такое. Это не менее важное и не менее научное исследование, чем, скажем, в области физики или химии. Причем исследование, требующее особых навыков, особого умения дышать разреженным воздухом абстракции и не утрачивать при этом чутье к фактам. Болтать о системном подходе, тешась своей эрудицией, конечно, легче, чем изучать реальную систему. Но осознать системный подход в его всеобщем виде отнюдь не легче, чем описать конкретную систему. Увы, есть такая неисправимая порода людей, которые просто не способны своим умственным взором схватывать всеобщие схемы, и потому всеобщее кажется им тривиальным. Они не видят того опыта второго рода, который лежит в основе философского категориального рода. При этом они могут быть хорошими специалистами в своей сфере, и, конечно бы, возмутились, если бы философ стал давать им «ценные руководящие указания» в области их деятельности, как они сами порой делают по отношению к философии. Например, известный астроном Г.И.Наан полагал, что проблему бесконечности вселенной могут изучать физики, математики, астрономы. А философ – если он за это берется – пусть дает сводку достижений отдельных наук. «На наш взгляд, - пишет он, - философское решение проблемы бесконечности не может быть найдено на путях вымучивания дефиниций с абсолютами; оно может быть найдено только путем конкретного анализа конкретной ситуации…». А почему, собственно, физической? Математик, например, строит математическую гипотезу, а затем производит её физическое истолкование. Лобачевский, создав свою геометрию, не анализировал никакой конкретной физической ситуации, и первая её физическая интерпретация была получена несколько десятков лет спустя. Это одна ступень абстракции. Философская абстракция идет ещё дальше. Всеобщий «каркас» мира и любого предмета, общая структура (или, вспомнив уже использованные нами сравнения, - принципиальная схема, анатомия) человеческой деятельности в мире – вот вселенная философа. И результаты её изучения служат основой для взаимопонимания и координации действий людей, исследующих вселенные частных наук. Если философ станет дублировать представителей других областей знания и попытается дать суммарную сводку их результатов (что, кстати, физически невозможно: ещё в конце прошлого века в мире ежегодно выходило до 200 тысяч книг и журналов, а человек, за пятьдесят лет ежедневной работы по 12 часов в день может освоить 24 тысячи книг среднего объема), он действительно станет верхоглядом. Подлинный философ идет иным путем. Схватывая дух современной науки и культуры в целом, он получает необходимую «информацию к размышлению». Но в этой «руде» он должен разглядеть и проследить судьбы искомых им золотых «вкраплений» всеобщего, из которых ему ещё предстоит построить искомый «каркас» картины мира и человеческого отношения к этому миру. Он не дублирует частные науки и не суммирует их, но встает на иную исходную позиции, с которой он и видит свою вселенную. Но как?! Представим себе диалог сторонников двух противоположных позиций, одна из которых является традиционной для «научной философии», а другая выражает взгляды, защищаемые в этой книге. Понятно, что первый из спорящих весьма скептически относится к взглядам второго. Так что диалог Философа и Скептика продолжается. С. Не высасываете ли вы свою «вселенную» из пальца? Кому нужны эти ваши умозрительные абстракции? Если философские абстракции вообще имеют какое-то значение, то они должны являться результатом обобщения огромного количества научных фактов. Что вы можете сказать, допустим, о движении вообще, не зная особенностей движения в макромире и в макромире, в механике, в электродинамике, в химии и т.д.? Ф. В том-то и дело, что для философа движение – это изменение вообще, любое изменение – атома, человеческого общества, наших мыслей, всего существующего и имеющего возможность осуществиться. Что же, он ничего не может сказать о таком изменении, не изучив и не «обобщив» все разнообразие реальных изменений? И какое бы количество частных случаев ему ни было бы известно, нет никаких гарантий, что сделанное им обобщение действительно является всеобщим, верным и для других возможных случаев. С. Вы хотите сказать, что он мыслит об «изменении вообще» как бы параллельно реальному изучению реальных изменений? Но разве такое представление не является произвольной «тощей абстракцией»? Ф. Скажите, а откуда вообще берутся гипотезы? На основании каких фактов тот же Лобачевский вдруг предположил существование пространства, где не действует пятая аксиома Эвклида о том, что параллельные линии никогда не пересекаются? Почему Нильс Бор вдруг решил, что принцип дополнительности, выведенный им вроде бы из частной квантово-механической ситуации, можно было тут же распространить на биологию и этнографию? С. Гипотезы, как известно, строятся по аналогии. Ф. Не совсем так. Они выдвигаются, конечно, на основе сравнения с чем-то уже известным. Поэтому любая новая информация может оказаться полезной, и философ (вообще мыслящий теоретик) не начинает с пустого места. Однако выстраивается гипотеза самостоятельно. Никакие факты не дают оснований для её логического развития, для выведения из неё пока ещё не наблюдаемых следствий. Потом уже эти следствия сопоставляются с фактами на предмет возможности объяснения последних. «Руда» частных знаний служит источником аналогий для появления вероятностных предположений, а затем – материалом для проверки применимости полученных их этих предположений следствий. Таким образом, контакт и с физикой, и с социологией необходим для работы философа. Но недостаточен. Ни та, ни другая (как и все прочие частные области) сами по себе, во-первых, не дают ему особое видение всеобщего в этих частных проявлениях и, во-вторых, не позволяют вывести соответствующие следствия. Первое осуществляется с помощью особой философской интуиции (известный философ прошедшего столетия Э. Гуссерль удачно назвал её категориальным созерцанием), а второе посредством метода дедукции (движение от общего к частному), а не индукции (движение от частного к общему). Исходная интуиция предстает как гипотеза, а дедукция позволяет вывести из неё систему следствий. В целом метод философского мышления является гипотетико-дедуктивным. И на отрезке от исходной интуиции до следствий он действительно оказывается параллельным частно-научным исследованиям. С. Мне эти ваши рассуждения представляются слишком абстрактными и туманными. Может, соизволите пояснить их примером? Ф. С удовольствием. Только учтите, что пример именно поясняет, делает наглядной содержащуюся в нем всеобщую схему, не более того. Сам по себе он ничего не доказывает. Возьмем уже упомянутый принцип дополнительности, сформулированный Н. Бором. С. Но Бор физик, а не философ. Ф. А это как раз тот не так уж часто встречающийся случай, когда философски мыслящий естествоиспытатель сам достигает уровня всеобщего. Вот его общая формулировка принципа дополнительности, выражающая суть той общей схемы, которую он увидел в конкретной частно-научной ситуации: «Для объективного описания и гармонического охвата фактов необходимо почти во всех областях знания обращать внимание на обстоятельства, при которых эти данные получены». С. Но в такой общей формулировке выхолощена физическая суть открытия. К такой , в общем-то банальной, мысли можно было бы придти на любом материале. Ф. Вот именно! Только мы по разному расставляем акценты: не «выхолощена» частная сторона, но увидена сторона всеобщая. А что касается «банальности», то разве значительная часть научных споров не возникает вследствие того, что исследователи смотрят на объект с разных сторон, изучают его в разных обстоятельствах? Принцип дополнительности же утверждает, что эти разные подходы совсем не обязательно исключают друг друга, но могут взаимно дополнять друг друга в общей картине сложного объекта. И, если это «банально», то почему же данное предупреждение на каждом шагу игнорируется? В квантово-механическом варианте оказалось, что в разных приборных ситуациях одна и та же элементарная частица ведет себя и как корпускула и как волна. А, скажем, в антропологическом варианте человек в разных отношениях выступает и как функция генов, и как социально обусловленное существо, и как субъект внутренней душевно-духовной жизни. А инвариантная ситуация оказывается одной и той же. Конечно же, наш скептик только пожал плечами и остался при своем мнении. Но мы тоже будем гнуть свою линию. Действительно, результаты философского видения оказываются на первый взгляд простыми. Но эффективные и одновременно достаточно общие принципы всегда просты. И по этому поводу не скажешь лучше, чем не модный ныне Ф.Энгельс, который, показав в своей работе «Диалектика природы» проявления одного из всеобщих философских законов в самых различных областях действительности, резюмировал: «Весьма вероятно, что те самые господа, которые поносили закон перехода количества в качество как мистицизм и непонятный трансцендентализм (оторванность от опыта – В.С.), теперь заявят, что это есть нечто само собой разумеющееся, банальное и плоское, и что они это применяли уже давно и что, таким образом, им не сообщают здесь ничего нового. Но то, что всеобщий закон развития природы, общества и мышления впервые был высказан в его общезначимой форме – это всегда остается подвигом всемирно-исторического значения. И если эти господа в течение многих лет заставляли количество и качество переходить друг в друга, не зная того, что они делали, то им придется искать утешения вместе с мольеровским господином Журденом, который тоже всю жизнь говорил прозой, совершенно не подозревая этого». Поясним проблему «простоты-всеобщности-банальности» на уже затронутом выше примере с философским пониманием движения как «изменения вообще». Нельзя в «одном флаконе», как это довольно часто делается, рассуждать и об особенностях того или иного вида движения и решать вопрос о его всеобщей природе. Последняя познается в сопоставлении изменения с другой всеобщей характеристикой всего сущего – устойчивостью (в физике говорят о соотношении движения и покоя, но это один из частных случаев проявления всеобщей категориальной пары). И здесь мы сталкиваемся с совершенно особой проблематикой. Издавна философы придерживались разных точек зрения на соотношение изменения и устойчивости. Древнегреческий мыслитель Платон полагал, что изменяющееся, становящееся не является подлинным бытием. А древний философ Гераклита утверждал, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, ибо каждый раз она катит на тебя новые воды, и уподоблял бытие изменчивому огню. Ученик Гераклита Кратил пришел к выводу, что и один раз нельзя войти в одну и ту же реку, ибо пока ты входишь, это уже не та река. В динамично развивающееся новое время последняя точка зрения стала для многих абсолютной истиной. Так Ф.Ницше заявлял, что все и всегда только становится, а устойчивость ест не более чем иллюзия. Нетрудно представить, какой будет стратегия нашего поведения в зависимости от нашего выбора в пользу Ницше или Платона. И далеко не каждому дано ясное видение и, тем более, четкое теоретическое понимание данной ситуации. Попробуем вглядеться и вдуматься в поставленную проблему. Вглядываясь, мы приходим к простой мысли: а разве изменяющаяся река перестает быть рекой и немедленно превращается в озеро или океан? Вдумываясь, получаем следующее: 1) должны произойти определенные количественные и структурные изменения, чтобы устойчивое качество «быть рекой» перешло в другое устойчивое качество, допустим, «быть болотом»; 2) изменение и устойчивость суть всеобщие атрибуты любого сущего и, следовательно, в разных отношениях они обязательно ему присущи, взаимно дополняя друг друга; 3) в различных условиях и при наличии разного мировоззрения акцент делается на ту или иную категориальную сторону, однако абсолютное отрицание соответствующей противоположности является ошибочным. Опять гложут сомнения: не слишком ли просто все получается? Но эта простота есть краткий результат тысячелетних споров и усилий. Формулировка простых для нас правил арифметики была когда-то одним из великих открытий. Только четкий язык математики сделал эти правила непреложной истиной. А не ставший пока общезначимым философский язык позволяет и в наше время каждому иметь «особое мнение» по поводу, в том числе, и давно уже решенного и доказанного. И кому-то это очень выгодно. Да, и среди тех, кто, казалось бы, искренне предан философии, тоже встречаются люди, смущающиеся её «простоты» и «абстрактности»: и перед другими неловко (пустяками, мол, занимаешься, шел бы в цех или уж хоть в лабораторию, а ещё лучше – бизнесом бы занялся), и себя как-то меньше уважаешь… Прочитал молодой философ рекомендованную мной статью, где предлагается решение одной запутанной философской проблемы, и говорит с разочарованием: - Уж как-то слишком просто… - А что вы хотите? Действительно, что хочет человек, не удовлетворяющийся простым решением сложных вопросов? Тут возможны три случая (и их возможные пересечения и комбинации). В первом из них склонность к излишней усложненности, к мудрствованию иногда проявляют люди психически неуравновешенные. Их собственные «философские» фантазии компенсируют им неудовлетворенность реальной жизнью. Но ведь и любая философия возникает тогда. Когда мы не можем действовать привычным путем, чем-то неудовлетворенны, что-то не можем сделать так, как хотелось бы. Вот это-то и ставит в вину философам, за это-то и цепляется образованный мещанин-критик (представитель «образованщины», как назвал это тип А.Солженицын), который с удовольствием смакует тему: «А ведь все философы немножко того…». Но разница между философом-революционером и философствующим неудачником, как мне кажется, достаточно ясна. Первый прибегает к помощи философии потому, что он хочет и может (по крайней мере, знает, в каком направлении) переделать неудовлетворяющий его реальный мир к лучшему. Второй уходит в философию от действительности от действительности и уходит потому, что слишком слаб, чтобы нормально функционировать в ней. Мещанин же может приспособиться к любой действительности, но он абсолютно неспособен к её творческой переделке: зачем ему это – он потребитель. Требование ясности и научной строгости в философии смерти подобно для тех, кто, разочаровавшись в жизни, ищет в «философском тумане» прибежища. О таких людях можно сказать словами Станислава Лемма: «Заниматься неразрешимыми проблемами, которые нельзя ни бросить, ни разрешить, все равно, что разгадывать тайну: ничего не выйдет, конечно, а все-таки как-то достойно, потому что тайна вечна. Для определенного стиля мышления это само по себе ценность. Во втором случае в туманные одежды любят рядиться те философы-профессионалы, для которых не ясны цели философии и решение её кардинальных проблем (а то, что им ясно, в действительности оказывается слишком тривиальным). Некоторые из них в наше время даже начали бравировать этим: «Мы не знаем, что такое философия…», «Мы не философы, а преподаватели философии». Но нахальство оригинальничания не заменит отсутствия продуктивных идей. И потому в массе своей представители этого типа вынуждены заниматься тем, что английский историк А.Тойнби назвал мимесисом – подделыванием, мимикрией под философа. Но как подделаешься, если сказать то нечего? Спасает только «эффект непонятности», безотказно действующий на иную аудиторию: слушатели загипнотизированы и думают: «Лектор-то умный, так говорит, что я ничего не понял». А наш имитатор просто усвоил очередной модный жаргон. Вместо «тематика» или «сфера деятельности» он скажет «дискурс» (к примеру, «политический дискурс»), а в рамках этого «дискурса» он «позиционируется», «артикулирует», «маркирует» и, надо и не надо, упоминает имена очередных кумиров. И себе подобных он узнает не по принципу «решил / не решил» (ту или иную проблему), но «читал / не читал» (а что при этом понял?). И все это немедленно подхватывается массовой тусовкой любителей моды и постмодерна. Так мещанин-конформист подбирает ключик и к философии. На ту же мельницу – дискредитации философии – льет воду и третий случай. Для представителей этого варианта философи7я уже не просто бегство от жизни или способ зарабатывания денег и получения социального статуса. Это люди более талантливые, не лишенные интересных мыслей, но смотрящие на занятия философии как на интересную игру, не более того. А играть в игры с простыми решениями, конечно же, скучно. Один мой оппонент так сравнивал наши позиции: «Ты говорил он мне – хочешь спроектировать хорошую мебель, построить фабрику и заняться производством в оптимальном режиме. А мне интересно просто находить новые возможные конструкции без обязательной их реализации; тебе важен результат, а мне – сам процесс». Я погрешил бы против только что сформулированного принципа взаимной дополнительности категориальных характеристик, если бы действительно провозглашал только значимость результата (философия должна служить совершенствованию жизни!) в ущерб самоценности творческого процесса. Чтобы получать результаты, надо иметь задел, созданный любителями решения проблем как таковых. Но, с другой стороны, разве не достижение реальных результатов создает для кого-то возможность наслаждения самим процессом? И уместно ли такое игровое наслаждение, когда надо вытащить машину из грязи здесь и сейчас? Культуролог М.Эпштейн противопоставляет пониманию задач философии, сформулированному Марксом (служить изменению действительности), свое понимание: создавать возможные миры. Наверное, в работе каждого философа должна быть доля дальнего поиска, перебора возможных вариантов. Может быть, есть смысл даже иметь соответствующее философское «подразделение». Но в определении стержневого направления, особенно в наше время вполне реальной глобальной катастрофы, приоритет следует оставить за марксовым пониманием. И здесь нужны именно простые (но не упрощающие, как это во многом было с теоретическим основанием эксперимента по построению социализма) решения. Философские идеи, обосновывающие стратегию оптимального совершенствования бытия, должны быть надежными и эффективными. И пусть мещане от философии кричат: «Ах, ах, высокий класс! По поводу своих эффектных трюков. «Простая мысль, но выраженная честно, - писал физик Ричард Фейнман, - полезнее туманных намеков». Путь к истинной философии это путь по лезвию бритвы между пропастями кокетничающего профессионализма, шизоидной туманности, скептицизма и вульгаризаторства «здравого смысла». Но это путь к вершине. Только с неё открывается целостная перспектива человеческого поведения, соответствующая таким идеалам деятельности Человека в Мире, благодаря реализации которых будут совершенствоваться и Мир и Человек. Мир СКЕЛЕТ И ПЛОТЬ Что может сказать философ о мире, об окружающей действительности? «Что-нибудь слишком общее и неопределенное». Вот ответ, Который порой приходится слышать на этот вопрос. Иногда его облекают и в достаточно вежливую форму. Например, что в отличие от эмпирических наук философия не имеет ясно очерченных рамок своего применения. Так ли это? Попробуем показать, что столь категорический вывод получается только тогда, когда понятие «ясно очерченные рамки» употребляется на уровне «домашнего обихода». Анатом может указать пальцем изучаемую им структуру живого организма. Математик скажет, что он изучает разные структуры независимо от того, какие конкретные предметы они объединяют. Так, процессы, протекающие в организме при ходьбе, и явления распространения света в пространстве имеют одинаковую динамическую структуру – ритмические колебания, которые описываются одинаковыми математическими уравнениями. Такую структуру трудно представить зрительно, она выделяется силой мысли. Но разве становится она от этого менее определенной, чем структура анатомическая? Для современной науки вообще характерен переход к изучению объектов, не представимых наглядно. Ведь и физик, имеющий дело с элементарными частицами, не может зрительно очертить рамки изучаемого им предмета. Не может сделать этого и социальный психолог, исследующий отношения психологической совместимости и несовместимости в малых группах. Отсюда следуют два вывода. «Ясно очерченные рамки» отнюдь не обязательно являются зрительно, пространственно очерченными. В тех случаях, когда рамки исследуемого предмета не удается представить наглядно, не стоит говорить о неопределенности предмета, а необходимо напрячь свое абстрактное мышление и с его помощью четко провести границы. Выделение предмета, изучаемого онтологией (дословно – наукой о сущем) – философской наукой об общих свойствах и структуре мира и любого предмета, в этом мире существующего, есть именно такой случай. * * * Скептик решил взять реванш в споре с Философом. С. Ранее вы утверждали, что, кроме вещей, надо изучать отношения человека к миру, и это, мол, дело философа. Сейчас вы заговорили о предмете философии в самой окружающей нас природе. Пойдемте со мной в лабораторию, и я покажу вам. Что изучает моя наука. Можете ли вы показать ваш предмет? Ф. Если хотите, вы можете воспринять мой предмет даже на слух. Произнесите любую фразу. С. Из какой области? Ф. Из какой вам угодно. С. Пожалуйста. «Сила – это количественная мера воздействия тел друг на друга». Ф. Возьмите ещё какой-нибудь пример, попроще. С. Хорошо. «У меня есть новая газета». Ф. А теперь скажите. Какие из понятий, употребляемых в первом примере, являются специфическими для какой-то определенной науки? С. Сила и тело. Это понятия физики. Ф. А остальные: скажем, «количественная мера», «воздействие»? С. Ну, это общеупотребляемые выражения. Ф. Во втором примере к числу «общеупотребляемых» вы отнесете, конечно, понятия «есть» и «новое». Действительно, это общеупотребляемые, или, как говорят, в философии, всеобщие понятия, категории. Мы можем говорить о мере воздействия тел друг на друга, о мере человеческой жизни, о мере вкуса и т.д. Новыми могут быть не только газета, но и общество, и звезда, и мысль – все они в каком-то отношении могут являться новыми. Понятием «есть» мы характеризуем все существующее. С. К чему вы клоните? Ф. К тому, что как говорил Гегель, нефилософу «…никогда не приходила мысль сделать «есть» предметом нашего рассмотрения». В самом деле, кто же буде исследовать отношения между явлениями, которые отражаются всеобщими понятиями? Физик объяснит свойства тел, социолог исследует функции газеты, но кто раскроет понятие меры или характер отношений между новым и старым в любом процессе развития? Кто, к примеру, разъяснит смысл слова «существовать» («есть», «быть»), когда кто-нибудь утверждает: «Иллюзия не существует на самом деле»? С. Боже мой, какая схоластика! Что тут изучать и кому это нужно? Ф. Не спешите с эмоциональными оценками. Я хочу, чтобы вы сначала четко представили, что изучает философская онтология в любых явлениях действительности, а потом уж займемся вопросом «кому это нужно?». Думаю. Вы согласитесь с тем, что в любой области знаний, так же как и в рассмотренных нами примерах, можно выделить две группы понятий: общие для всех областей действительности и специфические, относящиеся только к той области, которую изучает данная наука (физика, биология и т.д.). С. Допустим, что можно. Но нужно ли? Ф. Ещё Джон Локк, английский философ 18 века, выдвинул идею минимальных словарей для различных наук. В 20 столетии эта идея начала становиться реальностью. Лингвисты берут какую-то отрасль знаний, выделяют в ней несводимые друг к другу понятия, так называемые семантические множители, и через них определяются все понятия данной области. Это упорядочивает знания и создает возможность машинного перевода. Созданы, например, информационный язык Л.Кларка для гуманитарных наук, в котором 710 семантических множителей, язык Кента для металлургии, насчитывающий 214 исходных смысловых единиц и т.д. С. Лингвисты делают дело. А при чем тут философы? Ф. При том, что в любом из этих языков есть понятия типа свойства, состояния, части (то есть всеобщие категории), которые до сих пор не систематизированы, не выведены друг из друга и в каждом из информационных языков берутся как самостоятельные семантические множители. А ведь и для всеобщих категорий можно составить «минимальный словарь» не хуже, чем для специфических. С. Вы предлагаете построить информационный язык из всеобщих понятий? Ф. Вот именно. Правда, в философии эту задачу привыкли называть построением системы категорий. Представьте себе, что мы перечислили все всеобщие характеристики любого предмета: качество, количество, содержание, форму, развитие и т.д. Затем нам удалось увязать их в единую систему, например, определить друг через друга. Не правда ли, что полученный результат можно уподобить общему каркасу, скелету любого предмета, а специфические черты данного предмета – живой плоти? С. Туманно. Ф. А ведь если я поясню примером, вы скажете другое: тривиально. С. Не скажу. Ф. Хорошо. Так вот, биология изучает развитие жизни, общая социология – развитие общества, астрофизика стремится познать развитие галактик. Психология – развитие человеческой личности. Все эти процессы, конечно, имеют свою биологическую, социальную, физическую, психологическую специфику. Но за ней – за этой специфической плотью – находится общий скелет: общие неотъемлемые свойства (атрибуты) и законы любого развития. С. Такие каркасы современная наука изучает и без философии. Например, общая теория систем. Ф. Любая всеобщая характеристика достойна своей общенаучной теории: теория систем, теория вероятностей и т.д. Но вспомним хейердаловского «специалиста наверху»: кто перекинет мостки между результатами, добытыми из отдельных «ям»? Ведь любое явление обладает полным набором всеобщих характеристик: и системностью, и развитием, и другими чертами. Философская онтология стремится дать исходное описание этих всеобщих свойств в их взаимной связи и тем самым создает стартовую площадку для их более углубленного изучения на уровне теорий более конкретного уровня. * * * Прервем этот несколько затянувшийся диалог. Спор не окончен. Скептик, понятно, не переубежден, но и реванш ему взять не удалось. Философ очертил свой предмет среди явлений мира. Несколько слов о том, как строится система категорий. В.И. Ленин был совершенно прав, когда утверждал, что категории – это не только «результат отражения в практике обычных отношений вещей», но одновременно «шаги, ступени, моменты познания». Исходя из этих положений, я в свое время разработал вариант системы всеобщих категорий, выступающих одновременно и как атрибуты материи и как ступеньки её познания (См.: Сагатовский В.Н. Основы систематизации всеобщих категорий. Томск. 1973). Тогда я ещё полагал, что в основе всего разнообразия бытия лежит именно материя. Дрейф в сторону более широкого подхода начался у меня где-то с конца 70-х годов. И в работах, опубликованных в конце прошлого – начале нынешнего века, материя для меня уже один из уровней бытия. Но идея о двойной природе категорий – как атрибутов бытия и ступенек его освоением в сознании человека – осталась неизменной. Все всеобщие характеристики одновременно присущи любому сущему: от мельчайшей элементарной частицы до вселенной в целом. Но в процессе познания эти характеристики отражаются последовательно. Нельзя, например, изучать направление развития предмета, не установив сначала самого факта развития; нельзя познать причину изменения поведения предмета, не определив сначала качество изменения. Следовательно, развитие и направление развития, качество и причина – это именно ступеньки познания любого явления. Установив место каждой категории как ступеньки познания, можно тем самым определить её, вывести из предшествующих струпенек-категорий. Но познание мира человеком – частный случай взаимодействия любых явлений друг с другом. Определяя категории как ступеньки познания, мы как бы помечаем «кирпичики», из которых может быть собрана, реконструирована всеобщая структура («скелет», «каркас») любого взаимодействия. Но качество любого предмета конституируется именно в процессе взаимодействия с другими явлениями, определяется его структурой, которая, таким образом, становится и всеобщей структурой самого предмета. Допустим, что философам удалось самым детальным образом вскрыть анатомию общего скелета любого явления. Так кому же это нужно? В следующих главах постараемся ответить на этот вопрос более конкретно. А сейчас отметим пока одно, но основное обстоятельство. По мете развития науки человек шел от представления о мире как случайном сборище изолированных друг от друга сфер к представлению о нем как о целостной системе, где все связано взаимными переходами. Частные науки открывают все более широкие связи, поставляют факты, подтверждающие единство развивающейся вселенной. Философская онтология как учение об общем каркасе этого процесса призвана быть организующим ядром его общенаучного освоения. Систему онтологических понятий можно сравнить с множеством переменных, в которое подставляются те или иные частные значения (специфические понятия частных наук), подобно тому как в алгебре вместо букв подставляют те или иные числа: развитие – переменная, биологическое или социальное развитие – её значения. Система таких переменных, конечно, не является застывшей. Она меняется вместе с развитием знания в целом, но на каждом этапе этого развития выполняет упорядочивающую функцию. Поясним это примером. Некоторые парадоксальные результаты, полученные в физике элементарных частиц, привели к гипотезе, что при рассмотрении исчезающее малых пространственно-временных интервалов понятия пространства и времени утрачивают всеобщее значение. Допустим, что эта гипотеза подтверждается. Тогда философам пришлось бы самым существенным образом перестраивать свою систему представлений о всеобщем каркасе действительности: ведь в этом случае одни из фундаментальнейших категорий современного каркаса попали бы в разряд частных характеристик, приложимых только в некоторой (пусть и очень большой) области. По всей вероятности этого не случится, но к прецедентам такого рода нужно быть готовым. История науки знает немало подобных ситуаций: признание невсеобщего характера одной причинной зависимости, движения по траектории и т.д. Но как бы ни менялись наши представления о мире, наведение относительного порядка на каждом данном этапе остается насущной необходимостью. Ибо не стоит придерживаться «философии» сизифова труда, выраженной в печально известном девизе Бернштейна: «Движение все, а цель – ничто». Кстати, разное отношение к этому тезису может служить неплохим примером роли мировоззренческих установок в различных философских предпочтениях. Сторонникам безответственных самовыраженческих «акций» он, конечно, нравится. И потому философия для них – «игра в бисер», «вопрошание», критика всего существующего, в общем, что угодно, но только не решение проблем («фи, как примитивно»). Для сторонников идеала целенаправленного совершенствования мира и человека философия – важнейшее средство общей организации этого процесса. Что, однако, не мешает ей одновременно быть и творческой самоцелью, для тех, кто рожден именно для этой сферы деятельности. НЕСКОЛЬКО ПРОСТЫХ ИСТИН Философские положения являются чрезвычайно общими, но «общие положения» и «общие фразы» не синонимы. Чтобы успешно регулировать познание мира представителями частных наук, общие положения философии должны быть одновременно очень определенными и четкими. Их кажущаяся простота и тривиальность позволяет порой скептикам отмахиваться от них, считать, что «и без философии обойдемся». Ф.Энгельс, верно, говорил по этому поводу: «Естествоиспытатели воображают, что они освобождаются от философии, когда игнорируют или бранят. Но так как они без мышления не могут двинуться ни на шаг, для мышления же необходимы логические категории… - то в итоге они все же оказываются в подчинении у философии, но, к сожалению, по большей части самой скверной…». А происходит это потому, что « эти категории они заимствуют… из обыденного общего сознания так называемых образованных людей, над которыми господствуют остатки давно умерших философских систем…». В наше время, когда «образованные» (и особенно «продвинутые») с радостью освободились от «марксистских догм», следует уточнить, что к остаткам «умерших систем» добавились непереваренные куски новомодных изысков. Энгельс высказывает простую истину, но именно простые истины, выраженные в общей форме, чаще всего благополучно забываются на практике. Поэтом давайте разберем одну из конкретных ситуаций, сложившихся в конце ХХ столетия в научном познании и практической деятельности, и посмотрим, каким образом общие положения философии вполне определенно помогают в ней разобраться. Начиная с 60-х годов, в связи с развитием кибернетики активно обсуждались такие проблемы как, например, определение жизни или возможность создания искусственного интеллекта и его соотношение с человеческим мозгом и сознанием. Однозначное решение их не предложено до сих пор, и хотя мода на них в значительной степени угасла, споры время от времени продолжаются. Остановимся на одной из проблем такого рода: как определить жизнь? «А зачем её определять? – спросит наш Скептик. - Изучать надо реальные процессы жизни, а не дефиниции выдумывать». Действительно, когда на экзамене по философии просишь иного студента назвать отличительные признаки жизни как особой формы существования, он порой не может понять самого смысла этого вопроса. Тогда пользуешься «подручными средствами» и спрашиваешь, по каким признакам он будет отличать цветы (живое) от вазы, в которой они стоят (неживое). Студент продолжает смотреть на тебя недоуменно и мучительно вспоминает эти, по его глубокому убеждению, никому не нужные признаки: ведь и так вазу с цветами не спутаешь. Выйдем, однако, за пределы «домашнего обихода». И как только мы это сделаем, сразу же столкнемся с обстоятельствами, где определение жизни не менее необходимо, чем точный диагноз болезни для врача или умение отличать один минерал от другого - для геолога. Увлеченный успехами кибернетики Академик А.Н. Колмогоров в свое время сделал категорическое заявление: «Достаточно полная модель живого существа по справедливости должна называться живым существом». Можно ли всерьез обсуждать эту мысль, если мы не перечислим признаки, отличающие живое от неживого? Очевидно, что нет. Теперь представьте себе, что наши космонавты, высадившись на другой планете, встречают существо, ведущее себя как живое (способное изменять свое поведение в новой среде, размножаться), но имеющее небелковый состав. Что явится решающим для того, чтобы отнести его к живому или неживому? И, наконец, можно ли понять космические функции жизни, её положение среди других способов существования, если мы не проведем четкие границы между жизнью и неживой природой с одной стороны, и жизнью и обществом – с другой? Появление проблем такого рода сделало вопрос об определении жизни дискуссионным. До этого вполне удовлетворительным представлялся такой подход, который, например, представлен в известном определении жизни, принадлежащем Ф.Энгельсу: «Жизнь есть способ существования белковых тел, и этот способ существования состоит по своему существу в постоянном самообновлении химических составных частей этих тел». Возникновение космически-кибернетических проблем выдвинуло новые подходы к определению жизни. С точки зрения современной научной картины мира одним из основных противоречий, движущих развитие материи, является наличие двух противоположных тенденций – энтропии и негэнтропии. Согласно второму началу термодинамики – одному из фундаментальных законов природы – наиболее вероятной тенденцией для процессов, происходящих в нашем мире, является стремление к беспорядку, к переходу от более сложных и организованных форм движения к хаотическому тепловому движению молекул. Иными словами, в мире с этой точки зрения преобладает нарастание энтропии (хаоса, неорганизованности). Но островки живой природы движутся против течения. В них, наоборот, накапливается информация, обеспечивающая возрастание порядка и организованности, то есть преобладают негэнтропийные процессы. Развиваясь, эти островки начинают преобразовывать и подчинять своей – негэнтропийной – направленности окружающую их неживую природу. Отсюда возникает мысль об особой космической функции жизни. Очень удачно выразил эту идею биофизик Г.Хильми: «И так ли уж безумна мысль, что возникновение жизни в хаосогенных областях вселенной означает рождение нового этапа развития вселенной? Быть может, высшим формам жизни суждено , активно расширяя и закрепляя область своего распространения, стать организатором вселенной. Быть может, эта мысль нам кажется чрезмерной по той причине, по которой нашим предкам, жившим одну или две тысячи лет назад, показалась бы чрезмерной пророческая мысль о том, что человек будет организатором природы в масштабах всей планеты». Но если основная функция жизни – накопление информации, борьба с энтропией или, говоря несколько иначе, самосохранение и развитие путем изменения своего поведения в изменяющейся среде, то не является ли обмен веществ производной, подсобной функцией? К такому выводу приходит целый ряд исследователей: обмен веществ поставляет энергетические ресурсы, позволяющие жизни вести борьбу с энтропией, с неупорядоченным хаосом. Некоторые ученые идут ещё дальше, полагая, что космическая функция жизни может осуществляться в разных уголках вселенной на основе разного химического состава. Отсюда вытекает, что указание на белковый состав не является обязательным компонентом определения жизни. Так, А.Н. Колмогоров говорил о возможности определения жизни, в котором будет охарактеризована только общая структура, порядок связи элементов внутри жизненных процессов независимо от того, какой физической природой эти элементы обладают. Например, общей структурой поведения живых существ, обеспечивающей выполнение их основной функции (изменение, совершенствование поведения в изменяющихся условиях) является структура условного рефлекса. Такой подход, характерный для кибернетиков, вызвал резкие возражения биохимиков, изучающих пока что единственный реально известный нам вид жизни – белковую жизнь нашей планеты. Академик В.А. Энгельгардт, защищая «земную» позицию, построил следующее формально безупречное умозаключение: «Обязательным элементом жизни является обмен веществ. Все реакции обмена веществ протекают под действием ферментов. Все ферменты – белки. Отсюда ясно, что мнение о «небелковых» формах жизни лишено всяких оснований». Так кто же прав? Дискуссий об определении жизни проведено более чем достаточно. Каждый из специалистов пригоршнями черпал аргументы из своей ямы и темпераментно бросал ими в противника. «Специалиста наверху» - философа особенно и не спрашивали: что, мол, он может сказать, кроме того, что материя первична… И зря. Ибо каждый подходил со своей стороны, и не хватало как раз такого исследователя, который смог бы сопоставить эти односторонние подходы, заменить запальчивость, порождаемую узостью взгляда, разумным синтезом. Или, иными словами, напомнить о существовании принципа дополнительности и на деле применить его. Ведь именно философ подходит к познанию с точки зрения его общей структуры, с точки зрения соотношения категорий как ступенек познания. Примем участие в дискуссии и испытаем этот подход. Посмотрим, какие категориальные характеристики выделяются в различных определениях жизни. В определении жизни, данном Энгельсом, жизнь определяется через её состав (белок) и функцию (обмен веществ). Не противоречит ли такому подходу стремление определить жизнь через структуру? Изучение истории познания показывает, что категория состава (содержания) как ступенька познания предшествует категории структуры (внутренней формы). Например, в химии сначала выводится формула вещества по составу, а затем дается структурная формула. Кибернетики как раз и предлагают взглянуть на жизнь со структурной точки зрения. Опять-таки из истории познания хорошо известно, что явления с разным составом могут иметь разную структуру. Например, математическая логика описывает структуры, которые являются общими и для работы человеческого мышления, и для работы автоматических устройств; машины могут быть выполнены из разного материала, но иметь одну и ту же принципиальную схему. Наука всегда стремится рассмотреть любое явление как частный случай, как проявление более общей закономерности. Поэтому попытки найти такие структуры в организации и поведении живого, которые могут быть выполнены не только в белковом материале, видимо, весьма перспективны. И выходит, что приведенное выше возражение В.А. Энгельгардта просто направлено не по адресу. Он прав относительно известной нам земной жизни, имеющей естественное происхождение. Но разве для этого случая предлагал А.Н. Колмогоров более широкий кибернетический подход? Таким образом, все хорошо на своем месте. («Фи, какая банальность». – «Но кто ж виноват, что вы ей не следуете?»). Из определения нашей земной жизни, той жизни, с которой имеет дело современный биохимик, нельзя, разумеется, исключать указания на белковый состав. Но когда ставится другая познавательная задача, когда выясняется характеристика жизни как космического явления, частным случаем которого будет земная жизнь, важнее указать общую структуру («принципиальную схему» живого устройства), чем конкретный материал, в котором она может быть выполнена. Ошибки начинаются тогда, когда один специалист не видит из своей «ямы» позицию другого, но судит о его действиях, не зная, ради какой цели они совершаются. Чтобы не делать таких ошибок, надо уметь переходить на такую позицию – философскую, – с которой хорошо видно соотношение исходных рубежей и целей отдельных специалистов. Нет противоречий и между двумя разными функциями жизни – как обмена веществ и как борьбы с энтропией. И та и другая необходимы, но по разному. Негэнтропийная направленность жизни выражается в функции изменения живого в ответ на изменение окружающей среды, адаптации (приспособления) к изменяющимся условиям. По отношению к этой ключевой функции обмен веществ предстает как функция обеспечивающая. Подводя итог, можно сказать, что познание жизни в рассмотренном выше аспекте идет от знания специфического состава к изучению общей структуры и по новому высвечивает соотношение функций живых систем. Для человека, незнакомого с этими переходами познания с одной категориальной ступеньки на другую, каждый такой шаг означает ломку привычных представлений и порождает массу споров и недоразумений. Философ, если хотите, берет специалиста за руку, вытаскивает его из «ямы» на пригорок, с которого (если уметь смотреть) хорошо виден общий маршрут научного познания. И то, что из «ямы» частного специалиста казалось непреодолимой Джомолунгмой, с пригорка философа предстанет в своих истинных размерах: возможно, кочкой, о существовании которой надо знать, но дискуссий о путях её преодоления она явно не стоит. * * * Отредактировал я эту главку для второго издания и задумался. И хочу предложить читателю поразмышлять вместе со мной. А задумался я, вспоминая реакции различных людей на рассуждения, подобные только что проведенным, над тем, почему эти, как мне кажется, достаточно ясно изложенные вещи, так порой неадекватно и неэффективно воспринимаются. Три типа реакции не могут не огорчать меня, хотя в принципе с ними все ясно. Во-первых, реакция «продвинутых»: не интересно. Во-вторых, реакция некоторых конкретных специалистов: ни к чему нам эти общие рассуждения. В-третьих, реакция иных «преподавателей философии»: намудрил что-то непонятное, в словаре и учебнике не так написано. Снова закрадывается подозрение: а прочли ли они это внимательно, вдумались ли в написанное? Тут одно из двух: либо «читано, но не понято», либо не сочли нужным ни толком прочесть, ни вдуматься. Скорее всего, все-таки, второе (не хочется, право, плохо думать об умственных способностях потенциальных читателей). Важно понять, почему они поступают по известному принципу: «Не читал, но скажу», или «Не читал и читать не буду, но скажу». Мне кажется, что все дело в нежелании расставаться с определенными предрассудками: «Этого не может быть, ибо не может быть никогда». Для каждого из названных типов эти предрассудки, как мне видится, таковы. «Не может быть интересным написанное ясно; наверняка это примитив» - предрассудок «элиты». «Общие рассуждения это общие фразы, пустые абстракции» - предрассудок специалистов. «Что он может сказать, когда в учебнике (или в ином авторитетном источнике) ясно сказано…» - предрассудок посредственностей. Что же в этом меня расстраивает, и даже больше – страшит? Когда-то Сократ искренне верил, что люди следуют злу только потому, что они не знают, что такое добро. Стоит их просветить – и все будет в порядке. Увы, не знают, и не хотят (агрессивно и/или пренебрежительно) знать – хоть кол на голове теши. Как можно спорить, если твои аргументы падают как камень в болото? БЕЛЫЙ ГРИБ И … СИСТЕМА КАТЕГОРИЙ Книжечку под названием «Белый гриб» я сначала читал на досуге, как любитель леса и всего, что живет в нем. Но постепенно, как говорят философы, мое видение предмета изменилось: я взглянул на содержание этой книги с позиции специалиста-философа.. Что же произошло? Меня заинтересовали принципы, по которым проводится описание белого гриба, его деление на различные формы. Казалось бы, о чем тут размышлять: входит ученый в лес, наблюдает, описывает, видит сходство и различия разных белых грибов и на основании этого выделяет отдельные формы. Задумаемся, однако, всегда ли мы одинаково видим один и тот же предмет? Психологи, к примеру, проводили такой опыт. Группа студентов собирала «Лабиринт» - прибор для психологических экспериментов. Через некоторое время им предложили нарисовать этот прибор по памяти. Все рисунки были очень схожи, в них выделялись те узлы, на которые в ходе создания прибора пришлось обратить наибольшее внимание. Затем это прибор просто продемонстрировали другой группе лиц и также через некоторое время предложили им сделать рисунки по памяти. На их рисунках различия были значительными, часто выделялись случайные, внешне бросающиеся в глаза детали. Не существует безпредпосылочного изучения предмета. К любому явлению мы подходим с определенной установкой, выделяем в нем те или иные черты в зависимости от нашего предшествующего опыта, потребностей, интересов и многих других обстоятельств. Первобытный собиратель видел в лесу прежде всего то, что съедобно. А чем определяется направленность внимания ученого-натуралиста? Б.П. Васильков, автор книги «Белый гриб», ставит вопрос: «Почему в качестве типовой формы выделена форма с более или менее буроватой или коричневатой окраской, обычно встречающаяся в еловых лесах, а не какая-либо другая?». Смысл ответа сводится к тому, что такой взгляд утвердился уже в работах ХУ111 и Х1Х столетий. Но почему в ХУ111 столетии формы гриба отличали именно по окраске и именно определенная окраска была признана типовой? Представим себе ученого того времени. Как правило, он изучал природу не потому, что прямо отвечал на запросы практической деятельности, но из чисто интеллектуального чувства любознательности. Наблюдательность дикаря определялась его потребностью в еде. Натуралист, бродивший в еловых лесах, не знал таких узких шор, но это не значит, что характер его видения предмета был ничем не обусловлен. Способ восприятия во многом зависит от особенностей устройства органов чувств. У человека наиболее развито зрение, и потому мы всегда склонны начинать с наглядных, зрительных представлений о предмете: его очертаний, окраски и т.д. Такой подход кажется самым «естественным». Но дальнейшее развитие познания показывает его недостаточность. Например, в медицине были долгое время распространены чисто морфологические описания заболеваний. Но затем столкнулись с фактами такого рода, когда организм с явными морфологическими, зрительно воспринимаемыми нарушениями отлично справлялся со своими функциями; и наоборот, без всяких видимых анатомических изменений наблюдались функциональные нарушения, - тогда пришлось пересмотреть привычный взгляд. То есть начинали с того, что бросается в глаза, - с анатомии, а затем признали, что главное – как действует организм, как он выполняет свои функции. И оказалось, что описание функции – дело более значимое, определяющее по отношению к внешней форме. И этот переход – от описания внешней формы к описанию функций, способов деятельности – характерен для развития научного познания в самых различных областях. Такая особенность познания давно была отмечена народной мудростью: по одежке встречают, по уму провожают. Но вернемся к нашему белому грибу. Выделение еловой формы в качестве типовой было, видимо, обусловлено характером местности, где проводились первые наблюдения: обстоятельство довольно случайное. Выделение признака, по которому проводилось различение по окраске, явилось выражением начального этапа познания – описания предмета по внешней форме, по тому. что бросается в глаза. Впоследствии такой подход был освящен традицией и стал признаком хорошего научного тона. Но застывший, традиционный подход к познанию может оказаться далеко не самым эффективным. В самом деле, на какую практическую деятельность ориентированы описание и классификация грибов по их внешним особенностям? Я совсем далек от мысли подчинить научное описание нуждам сбора или засолки грибов и практическую деятельность человека в самом широком смысле вижу в разумном преобразовании природы, основанном на знании объективных закономерностей её развития. Так вот, с точки зрения этой глобальной практики более значимыми были бы описание и классификация грибов по их специфическим функциям в различных геобиоценозах (системах взаимосвязанных организмов, проживающих в условиях определенной территории). В той же книге «Белый гриб» говорится, что наиболее частым типом уродства плодовых тел этого гриба являются срастания. Но что значит уродство, ненормальность? То, что необычно выглядит, или то, что плохо отражается на функциях организма? Видимо, второй подход буде более значимым. Но автор опять ограничивается чисто внешним описанием и даже не пытается показать функциональное значение срастания (как оно отражается на жизни гриба, на его деятельность в геобиоценозе). Предвижу резкие возражения специалиста: «Ох уж эти философы! Берутся судить обо всем, а не знают, что в науке существует разделение труда, что в биологии есть дисциплины морфологические (описывающие форму) и функциональные». Знаю. И сознательно выступаю против абсолютизации чисто морфологического похода, когда форма описывается в отрыве от функции, ибо считаю его пережитком пройденного этапа познания. Но какое я – не морфолог – имею на это право? Прошу прощение, в определенном смысле я тоже морфолог, поскольку исследую морфологию научного познания, его строение, последовательность ступенек познания, фиксируемую системой всеобщих категорий. Но эта морфология, как уже видел читатель, определяется функциональным подходом: категории последовательно выводятся как ступеньки познания, то есть определяются по их функциям в процессе познания. Изучая историю познания, философ может дать представителям частных наук следующую рекомендацию: зная, что после изучения внешней формы познание всегда переходило к изучению функций (причем функциональный подход вносил существенные поправки в подход по внешней форме), учитывайте это и старайтесь изучать эти характеристики в их взаимной связи, где ведущей стороной взаимодействия является функция. Пример с белым грибом мы взяли потому, что именно в описательной биологии наиболее заметно проявляется противоречие между подходом по внешней форме и функциональным подходом. Но можно привести и другие интересные случаи, когда философ осуществляет сравнительный категориальный анализ маршрутов познания в различных науках. Представители частных наук обращают внимание на специфические свойства явлений. Они описывают, например, разный химический состав, функции и структуры в живых и неживых системах. Философа интересует другое: какие общие черты характерны для любых систем, как соотносятся друг с другом структура, функция и другие всеобщие характеристики явлений в том случае, когда эти явления предстают как системы, в какой последовательности мы их изучаем. Под системой понимается такое множество любых элементов, способ поведения которого (функция) при заданных внешних условиях определяется способом связи этих элементов (структурой множества). Элементами может быть что угодно: люди, детали машин, буквы, мысли и т.д. Системный подход стал предметом внимания философов во второй половине 20 века, хотя такой подход применялся уже при создании простейшего технического устройства. Люди тысячелетиями стихийно применяли системный подход и не занимались философским анализом понятия «система». Так было, пока дело относительно простых систем. Положение изменилось, когда человечество перешло от стихийности в своих отношениях с природой и в развитии общества к проектированию сложных систем типа «человек – природа», больших технических систем, к автоматизации управления. Эти сложные системы отличаются от простых по крайней мере двумя чертами: своей полифункциональностью и полиструктурностью и наличием противоречий между различными функциями и структурами. Например, проектируя современный город, требуется, с одной стороны, обеспечить быстроту передвижения от жилья к месту работы (а значит - компактность), а с другой – чистоту воздуха. Наличие больших зеленых массивов (рассредоточение). Человеческая личность выполняет, с одной стороны, функции члена производственного коллектива, а с другой – члена семьи и различных групп по интересам. Во всех этих случаях приходится выполнять разные функции; и за каждой стоит определенная структура (соотношение различных черт характера, привычек, норм поведения). Противоречие между разными подсистемами внутри личности ведет к внутреннему разладу и «отладить» эту сложную систему, как известно, нелегко. У человека дело осложняется еще тем, что каждая из подсистем как его личности так и общества в целом способна саморазвиваться, причем иногда в самую неожиданную сторону. У животного хвост не может захотеть стать сердцем, а вот что захочет структура личности Иванова, сформировавшаяся в кругу его семьи, сделать с поведением Иванова на рабочем месте – это не всегда можно предсказать. Работа, допустим, требует скрупулезной внимательности, а Иванов вдруг проявляет рассеянность, мечтая о великих делах. Или из жизни общества: разве для того создаются различные управленческие структуры, чтобы они бюрократизировались и от обслуживания общества переходили к самообслуживанию? Ясно, что одно дело проектировать и регулировать простое техническое устройство, а другое – систему, складывающуюся из переплетения изменяющихся и противоречащих друг другу деталей. Здесь уже требуется, кроме выяснения технических, психологических и иных особенностей, осознать общие принципы устройства и работы систем различной степени сложности. Для решения таких задач строятся различные варианты общей теории систем, а на долю философа выпадает осознание соотношения системы, как всеобщей характеристики (все существующее в каком-то отношении может выступать как система), с другими всеобщими атрибутами явлений. В частности, в разделах о человеке и его жизнедеятельности мы увидим, что для понимания гуманитарных явлений системный подход необходим, но недостаточен: человек как целое окажется более сложным, чем тот его аспект, который покрывается системным подходом. Сложность биологических и социальных явлений порождает ещё одну важную проблему: соотношение качественного и количественного подходов в изучении различных областей действительности. Одним из направлений в развитии науки является переход со ступеньки познания качества явлений на ступеньку познания их количественных характеристик. На уровне качественного подхода описываются такие свойства явления, которые в заданном отношении необходимы и достаточны для отличения его от других явлений. Количественный подход показывает степень выражения того или иного качества, разделенного на определенные единицы измерения. Так, в химии плотность меди и температура её плавления характеризуются количественно (8,92 г/см3 и1684·), а цвет (желто-розовый) – качественно. Если же для какой-то цели имела бы значение точная разница в оттенках цвета меди, то и качество цвета было бы выражено в миллимикронах. Чтобы перейти от качественного познания к количественному, надо выделить единицу измерения данного качества. Это выделение происходит сравнительно легко в науках о неживой природе, где соответствующая единица непосредственно выделяется и фиксируется органами чувств или приборами. Все исследования электричества, например, после открытия разноименных зарядов были поставлены на количественные рельсы. За единицу заряда был принят такой заряд, который действует на равный себе в пустоте на расстоянии одного сантиметра с силой в одну единицу – дину. Вопросы качественного характера, вроде того, что же такое заряд, были оставлены в стороне, точно так же, как вопросы о том, что такое сила, длина и т.п. Люди достаточно наглядно представляли себе механические силы, действие электричества и другие физические явления. Иначе обстоит дело при изучении живой природы, а тем более в гуманитарных науках. Биологи «зачем-то» упорно пытаются дать четкое качественное определение гена. А гуманитарию кажется искусственным и условным прямой переход от обыденных представлений к выделению единиц измерения. Человек с гуманитарным складом ума, так же как и физик, хорошо ощущает электричество, прикоснувшись к оголенному проводу. С некоторым напряжением он может научиться оперировать формулами. Но без понимания того, что же такое электричество, запоминание формул представляется ему механическим. Наоборот, человеку с физико-математическим мышлением «застревание» на качественном этапе кажется наивным или схоластичным. В чем тут дело? Дело в том, что в изменчивых и сложных явлениях как природы, так и общества подходящая единица измерения, как правило, не лежит на поверхности, не дана наглядно. Приходится очень много размышлять на качественном уровне, чтобы найти наконец способ эффективного измерения таких явлений. Как измерить культурность человека? Можно ли взять за единицу измерения, скажем, число прочитанных книг или просмотренных фильмов? Вряд ли. Надо, видимо, искать некоторую «клеточку» культурности, выделить какие-то её существенные черты, котрые явились бы её естественным эталоном. А это трудно, так как они в глаза не бросаются и приборами их не измеришь. Некритическое перенесение в гуманитарные науки процедур измерения в науках о неживой природе порой дает только видимость научных результатов. Можно ли, например, всерьез судить о прогрессивном развитии науки, подсчитывая число публикаций? Это самый легкий, наиболее бросающийся в глаза путь, но что он дает? Получение таких «результатов» требует немалых затрат, повышает самооценку людей, ими занимающихся (мы, мол, тоже на переднем крае науки – не философствуем, а измеряем), а на деле?.. На деле попробуйте с такими единицами измерения столь же успешно строить здание науки, как с единицами длины и веса удается строить жилые здания – ничего не получится. А точнее, что ещё опаснее, получится очередная «потемкинская деревня», очередная дутая карьера, очередная трудно контролируемая видимость, уводящая серьезное и живое дело в игровой мир «виртуальной реальности». Тут прямая аналогия с символом современного мира – не обеспеченной реальным эквивалентом массой долларовых бумажек, неустанно сходящей с печатного станка. Прежде чем измерять достижения научной мысли надо найти такую единицу измерения, которая учитывала бы содержательную ценность научной информации, а не объем потраченной бумаги. Но общепринятая теория содержательного смысла информации до сих пор не предложена, и это не удастся сделать без предварительного философского анализа места информации среди других атрибутов бытия, без выяснения её всеобщей природы, т.е. без её качественного рассмотрения на категориальном уровне. Таким образом, в тех областях знания, где эталон измерения не ухватывается органами чувств и приборами, разработке процедур количественного измерения должна предшествовать развитая качественная теория; сначала система идей и только потом на их основе – действительно эффективные измерения, а не формальная имитация, слепое подражание «научной моде». Гуманитарию нечего стыдиться, что он ещё «не измеряет»; все силы он должен бросить на качественное уточнение своих понятий, дабы в перспективе сделать их поддающимися количественному анализу (квантифицируемыми). А математику, пожелавшему работать в такой области, необходимо хорошо представлять её содержательную специфику и не соблазняться «модельками», столь же простенькими, сколь и малоэффективными. Как видите, философский анализ может приводить к получению вполне определенных рекомендаций, которые могут применяться в различных областях человеческой деятельности. Изучая общий «каркас» действительности, строя систему категорий, философия не только фиксирует «маршруты» движения научной мысли, но и предлагает наиболее эффективные, наиболее подходящие для них способы решения задач разного типа. КРЫЛЬЯ АБСТРАКЦИИ На это раз спор будет вестись не между Философом и Скептиком, но уже внутри философского лагеря. Сразу же скажу, что один из участников дискуссии стоит на позициях «теории отражения», представленной в диалектическом материализме, второй находится где-то между модным в 60-е годы прошлого столетия неопозитивизмом и модной ныне феноменологией (сторонники последней иногда скромно называют себя представителями «грамотной» философии), третий выражает точку зрения автора этой книги. На одной из кафедр философии после занятий доцент Неваров мрачно выражал свое недовольство студентами. - Оригинальничают. Этот Федоров к каждому слову прицепку находит. Говорю: «Абстракция отражает действительность приблизительно». А он: «А что именно отражает в действительности абстракция?». - Федоров – умный парень, - возразил молодой кандидат наук Хайгусиков (поклонник лидеров феноменологической философии 20 столетия Хайдеггера и Гуссерля). - И нам пора бы уж отказаться от наивного взгляда, что любое высказывание должно сопоставляться с действительностью как истинное или ложное. Существуют просто условные допущения, которые оказываются эффективными или неэффективными на практике или же описания феноменов, аподиктивные (достоверные) для того, кто их так видит. Один ощущает мед сладким, другой горьким, и не надо навязывать всем какую-то одну, якобы, единственно истинную догму. - Вы эти модные штучки бросьте, сказал Неваров. – Так ведь и теорию отражения можно наивной объявить. - Ваша «теория отражения» - возразил его молодой коллега – не более чем метафора. - Позвольте вас спросить, – обратился к нему профессор Дятлов, который готов был в любом споре бить в одну точку, покуда не поставит все точки над «i», - ваше высказывание об отрицании возможности сопоставлять знание с действительностью является истиной? Х. Это высказывание следует из бесспорного положения грамотной философии о том, что мы можем описывать только феномены нашего сознания. Д. А вас не интересует узнать, почему, во-первых, носители разных сознаний дают разные описания (почему для одного мед сладок, а для другого горек) и, во-вторых, какими из этих описаний следует руководствоваться на практике? Х. Нет, грамотная философия выносит за скобки эту естественную установку. Д. Я предпочитаю такую философию, которая применима и за пределами «философского дискурса», может служить стратегическим руководством в жизни. Но вернемся к вопросу нашего студента. Давайте возьмем любую абстракцию, любое знание, в котором ученый отвлекается от каких-то черт действительности (какой бы эта действительность ни была), почему-то не учитывает эти черты. Пусть это буде материальная точка, идеальный газ, абсолютно упругая частица и т.д. Давайте не приблизительно, а совершенно точно укажем, соответствуют ли они действительности, и если да, то в чем. Н. Но вы упрощаете. Диалектический материализм не говорит, что любое знание есть зеркальная копия мира. Абстракция является отражением мира в принципе, в тенденции, приблизительно. Д. Весь разговор начался с того, что вы не смогли разъяснить студенту, что значит «отражать приблизительно». Где грань между приблизительной истиной и ошибкой? Понятие «материальная точка» есть отвлечение, абстракция от размера и формы физического тела и учитывает только его массу. Но почему в одних случаях можно пренебрегать определенными свойствами вещей и считать «приблизительную» абстракцию в целом приемлемой, а вот в других случаях этого сделать нельзя? Попробуйте, скажем, в понятии «человек» абстрагироваться от его способности производить несуществующее в природе на основе собственных идеальных проектов - и что делать с такой абстракцией, где её можно будет применить? Х. С одной стороны я согласен с Н. Требовать в каждом случае полного сходства понятия с действительностью это, право же. 18 век. С другой стороны, Н. непоследователен, говоря о каком-то приблизительном сходстве. Сила понятия материальной точки, к примеру, совсем не в том, что в нем, якобы, отражается такое свойство тел как обладание массой. Как раз наоборот, именно потому это понятие эффективно работает в науке, что творческая активность человеческого разума изобрела такую мыслительную конструкцию, которая проще обыденных представлений, в которой четко фиксировано только одно свойство. А другие (размеры и форма) устранены. Хотя в действительности с позиций естественной установки тел без размеров и формы не существует. Так о каком же соответствии может идти речь? Не будьте догматиками, коллеги. Д. Конечно, абстракции, или, как иногда говорят, идеальные объекты науки проще реальных вещей, и поэтому они яснее расплывчатых обыденных представлений. Но не стоит забывать сказанные по этому поводу слова Луи де Бройля – одного из основателей квантовой механики: «Все эти идеализации тем менее применимы к действительности, чем более они совершенны. Не имея склонности к парадоксам, можно утверждать вопреки Декарту, что нет ничего более обманчивого, чем ясная и отчетливая идея». Об этом же говорит и кибернетик Л. Бриллюэн: «Однако ученый не должен никогда путать действительный внешний мир с изобретенной им физической моделью этого мира. Он счастлив и горд, если полностью понимает все особенности своей модели, но это ещё не значит, что он действительно много знает об окружающем его внешнем мире». Н. Эти высказывания ученых только подтверждают всю сложность, всю глубину диалектического хода познания. Истина – это процесс! Д. Но куда это процесс направлен? Неужели вы не замечаете парадокса: чем более развита наука, тем больший удельный вес имеют в ней различные идеализации; следовательно, степень идеализации, степень абстрагирования отражает уровень развития науки; в то же время, чем выше этот уровень абстрагирования, тем больше знание удаляется от действительности; следовательно, чем дальше идет наука, те дальше она уходит от действительности. Это противоречие можно, пожалуй, назвать основным парадоксом теории абстракции. Н. Не забывайте замечательных ленинских слов: «…отступить, чтобы вернее прыгнуть». Д. Но вы должны, во-первых, объяснить, зачем нужно такое «отступление», и, во-вторых, указать четкие критерии, позволяющие не спутать оправданное «отступление» от реальности с ложным отрывом от неё. Х. Конечный успех научного познания является таким критерием. Д. Цель оправдывает средства? Х. Вот именно. Самые, казалось бы, искусственные построения современной науки, соединяясь друг с другом, в итоге дают такое знание, которое движет науку вперед. Сам Эйнштейн вынужден был признать: «Если не грешить против разума, нельзя вообще ни к чему придти». Н. Разум вообще нельзя уложить ни в какие каноны. Он в вечном изменении, его соотношение с действительностью всегда текуче, подвижно, гибко. Д. Уважаемые коллеги, ваши представления о процессе абстрагирования напоминают мне алхимию: возьмем неизвестно что, получим золото. У Н. эта алхимия поэтическая, требование строгой определенности кажется ему кощунственным, оскорбляющим диалектический разум. У Х. алхимия деловая, он твердо знает формулу смеси и стремится действовать по «правилам игры», не утруждая себя «псевдовопросами», почему он поступает именно так, а не иначе. Но меня алхимия не удовлетворяет. Я хочу иметь, во-первых, точные знания, а во-вторых, точным должен быть ответ не только на вопрос «как познавать?», но и на вопрос «почему надо познавать именно так?». Х. Излишняя точность схоластична. Н. И метафизична! Д. И все же я позволю себе точно сформулировать вопрос о природе абстракции. Обозначим полное соответствие действительности через единицу, а полное несоответствие ей – через нуль. Чем больше абстракция удалена от реальности, тем меньше свойств реальных вещей в ней отражается, тем, следовательно, она ближе к нулю. Как же можно, двигаясь по частям к нулю, потом вдруг синтезировать эти приближающиеся к нулю фрагменты в нечто целое, приближающееся к единице? Не окажется ли тогда правым «просвещенный» обыватель, который склонен называть «слишком абстрактным» и «оторванным от жизни» все, что хоть сколько-нибудь выходит за рамки его опыта и его представления о «реальности»? * * * Описанный спор отражает вполне реальные точки зрения. Я прервал его изложение как раз там, где был поставлен решающий вопрос, в котором нам теперь предстоит разобраться. Подчеркну ещё раз, что и постановку вопроса и предстоящий ответ ч старался сделать «популярными» (достаточно понятными) по форме, но вполне серьезно и адекватно (без упрощений) по существу. А стоит ли во всем этом разбираться? Не является ли такой вопрос узкоспециальным, интересующим только дотошных философов? Приведем несколько примеров в качестве ответа на это сомнение. Вам предстоит подготовить доклад, ответ на экзамене, написать статью, связно рассказать о каких-то событиях. В любом из этих случаев надо выделить что-то главное, а от чего-то отвлечься, абстрагироваться. Если вы умеете это делать, результат вашей работы получится четким, последовательным, в нем не будет ничего лишнего. Процесс абстрагирования можно уподобить работе скульптора, высекающего статую из мрамора. А как заметил основатель кибернетики Норберт Винер, «работа Микеланджело – это работа критика. Он просто отбил от статуи лишний мрамор, который её скрывал. Таким образом, на уровне самого высокого творчества процесс созидания представляет собой не что иное, как глубочайший критицизм». А если вы не Микеланджело и у вас нет гениального чутья, позволяющего безошибочно определить лишнее? Тогда я сочувствую аудитории, слушающей ваш доклад, преподавателю, вынужденному принимать у вас экзамен, собеседнику, напрасно ищущему нить в лабиринте вашего бессвязного рассказа. Человек, не знающий принципов правильного абстрагирования, либо некритично сваливает в одну кучу все (только бы больше), либо все отметает, доводя критицизм до нигилистического критиканства. Умение абстрагироваться нужно и при распределении своего времени, и при выделении основных задач в своей деятельности (не просто отбросить неугодное занятие, но обоснованно отвлечься от второстепенного). Особенно необходимыми навыки правильного абстрагирования становятся в научном исследовании. Ученые, не обладающие в достаточной мере такими навыками, склонны к двум крайностям. Одни безапелляционно заявляют: «Отвлечемся», а другие смущенно тянут: «Как же можно, ведь все в мире связано…». Рассмотрим в этом плане пример с измерением развития науки, уже упоминавшийся в предыдущей главе. Можно ли отвлечься от содержания научных публикаций и измерять прогресс науки только числом их? Читатель помнит, что ответ на это вопрос был отрицательным. Но что же все-таки отражает такое измерение? Оно отражает рост количества научной информации и приемлемо в тех случаях, когда имеет значение именно количество передаваемых сообщений, а не содержание их. Так для телеграфиста или наборщика книги совершенно безразлично содержание: тривиальнейшее предложение и гениальная мысль могут состоять из одинакового числа знаков. Следовательно, при планировании загрузки типографии число публикаций – важный показатель, а для оценки прогресса науки в целом – скорее отвлекающий фактор, способный завуалировать истинное положение вещей. Из этого примера ясно, что хотя и все связано, но не во всех отношениях. Нагрузка наборщика не зависит т познавательной ценности текста, и потому, определяя эту нагрузку, можно абстрагироваться от качества и нельзя абстрагироваться от количества набираемых публикаций. А при оценке работы научного сотрудника нельзя абстрагироваться от качества его трудов и хвалить лишь за количество их. Таким образом, если абстракция верна, то мы прибегаем к ней не просто потому, что «так удобнее», а потому что она помогает более точно познавать действительность, мир. Обратимся снова к понятию «материальная точка». Эта абстракция вполне правомерна, когда мы наблюдаем, например, зависимость колебания груза, подвешенного на пружине, от его массы и независимость от его размеров и формы. Следовательно, последними можно объективно пренебречь и считать материальной точкой предмет, обладающий массой, но лишенный протяженности. Такая идеализация в разных случаях и осуществима , и неосуществима. Мы, конечно, не можем «вообще» свести к нулю размеры физического тела. Но когда поведение тела не зависит от его размеров, они в этом отношении объективно равны нулю. И они же не равны нулю в других (правда, более привычных для нас!) отношениях. Итак, отвлекаться, абстрагироваться можно от тех признаков, от которых в данном отношении исследуемое явление оказывается независимым. Объективные отношения, характер взаимодействия самих вещей отражаются в абстракции, дают её крылья. А творческая активность разума проявляется совсем не в декларативном заявлении «отвлечемся», а в умении видеть объективные основы абстракции, те отношения, в которых предмет оказывается независимым от других предметов, с которыми он обычно бывает связан. Между тем представление об абстракции как насильственном и искусственном препарировании действительности укоренилось очень глубоко. «В поисках выхода я рассматриваю все явления как независимые друг от друга и стараюсь их насильственно расчленить. Затем я их рассматриваю как корреляты, и тогда они вновь соединяются в единое жизненное целое», - говорил Гёте. Обманчивое впечатление! Если вы насильственно расчлените машину, не говоря уж о живом организме, то восстановить ее из разрозненных деталей в «единое жизненное целое» вряд ли удастся. Исследователь непроизвольно рассматривает детали целого сначала как независимые, а потом как зависимые друг от друга. Он усматривает разные отношения этих деталей друг к другу: отношения независимости (и существование этих отношений делает возможной абстракцию) и отношения зависимости (и в этих отношениях абстракция будет ложной, пустой). При правильном понимании объективных основ абстракции многие упреки, направленные в её адрес, оказываются лишенными оснований. Абстракция оторвана от жизни? Ровно настолько, насколько различные явления объективно не влияют друг на друга. Она отражает действительность неполно? Полное отражение действительности – это лишь предел, к которому бесконечно стремится познание. Абстракция же отражает отдельные части действительности достаточно полно – ровно настолько, насколько это нужно для решения соответствующей задачи. Если, например, вы измеряете ширину стола для того, чтобы знать, пройдет ли он в дверь, то измерение, как правило, проводится с точностью до сантиметра. Можно это измерение уточнять вплоть до миллимикрона и дальше, но в данной конкретной ситуации в этом нет необходимости, и наше отвлечение от «действительных размеров» стола, конечно же, не является «отрывом от жизни» и дает вполне достаточную точность. Что же, следовательно, дают философские положения? Например, такое, как «все связано, все зависит друг от друга, но не вообще, а в определенных отношениях, при определенном типе взаимодействия; в других же отношениях все не связано, изолировано друг от друга»? Это положение позволяет осознать необходимость такого важного приема познания, как абстрагирование. Оно показывает, что отражает абстракция и как избежать ошибочных абстракций. Знание законов частных наук (допустим, законов физики) управляет созданием машин. Знание положений философии управляет самим человеческим познанием и деятельностью в целом. Является ли это менее важным – судите сами. ЧЬЕ ЖЕ ДЕЛО «САМОЕ»? Из главы об абстракции следует, что один и тот же объект можно рассматривать с разных позиций, в результате чего получаются как бы разные проекции его: в одном отношении, в одной проекции его части оказываются несвязанными, в другом – связанными. Это вполне может создавать впечатление некоторой неопределенности. Иногда это понимают так, что эти «проекции» создаются нашими субъективными точками зрения. А каков же объект на самом деле? Можно ли познать мир, каким он является независимо от наших подходов к нему? Это один из самых старых и фундаментальных вопросов философии. И в то же время вопрос этот не теряет своей актуальности и поныне. Чтобы показать, как он ставится в современной науке, я приведу выдержку из книги К.Гробстайна «Стратегия жизни». «Вот заяц обгладывает молодые побеги на опушке леса. Внезапно он настораживается, делает прыжок и попадает в лапы рыси. Каково биологическое объяснение этого события? - Совершенно ясно, - скажет эколог, - что перед нами небольшой участок экосистемы, а именно часть цепи питания, включающая в себя вторичного гетеротрофа (рысь) и первичного гетеротрофа (заяц), который, в свою очередь, питается автотрофами (зеленые растения). Солнечная энергия, улавливаемая растениями, распределяется далее по всей экосистеме. Все это верно, - подтвердит физиолог, - но давайте заглянем глубже! Наблюдая целый организм, нельзя понять суть его поведения. Воспользуемся электродами с самописцами и посмотрим, что же происходит на самом деле (здесь и дальше курсив мой – В.С.). Вы заметили залп импульсов в чувствительных нервах перед тем, как заяц поднял голову? Вот импульсы вошли в центральную нервную систему, прошли по восходящим путям через ядра переключения (реле) в гипоталамусе и достигли коры. Правда, ещё не совсем ясно, как это происходит, но очевидно, что в коре происходит интеграция входящих сигналов, и оттуда выходят нисходящие импульсы. Нисходящие импульсы идут по спинному мозгу, по двигательным нервам в мышцы; мышцы сокращаются, и… следует прыжок! Вот что на самом деле происходит за доли секунды ужаса. Чтобы по-настоящему понять поведение. Надо спуститься на уровень нервной системы. Тут вмешивается цитолог. - Что это вы, физиологи, все шумите о сложных путях в нервной системе? Так вы никогда не доберетесь до истины. Есть более короткий путь. Ваши нервные пути – это цепочки клеток с переключающимися устройствами в местах их соединения. Как идет обмен веществ и энергии в местах клеточных контактах? Стоит только понять, как живет сама клетка и как происходят переключения, - и все окажется проще простого. - Действительно, - скажет электронный микроскопист, - эти клеточные контакты выглядят довольно интересно: может быть, и в самом деле здесь находится ключ к проблеме межклеточной связи? Но все же мои электронные микрофотографии показывают, что это, по-видимому, всего лишь частный случай общей проблемы природы клеточных поверхностей. Несомненно, мы имеем здесь дело с обычными структурными элементами, присущими клеточным поверхностям вообще, и, по-видимому, они выполняют обычные функции. Вряд ли нам удастся разобраться в этих сложных и специализированных контактах прежде, чем мы узнаем, как работает клеточная поверхность в более простых условиях. - Все это прекрасно, - скажет биохимик, - но вы не сможете узнать, как функционируют клеточные поверхности (или любые другие клеточные органеллы), пока вам неизвестен ее молекулярный состав. Вы можете говорить о цепях клеток и о взаимодействии между ними все что угодно, но все это не имеет смысла, пока вы не разберетесь в их поведении на молекулярном уровне. Кстати, нервная система не совсем пригодна для подобных исследований, с мышцами удалось добиться гораздо большего. Мышечное сокращение оставалось тайной до тех пор, пока не было показано, что мышцы состоят из двух белков – актина и миозина – и что ни один из них не сокращается сам по себе, но зато вместе они образуют волокна, которые можно заставить сокращаться. Попробуйте получить в пробирке систему, подобную этой, и у вас появятся шансы на успех! - Согласен, - скажет биофизик, - в случае с мышцами мы кое-чего добились. Позвольте заметить, однако, что нам ещё не вполне ясно, как происходит сокращение. Здесь при распаде богатых энергией химических связей химическая энергия превращается в механическую. Но все же вся проблема переноса энергии слишком сложна, чтобы изучить её на примере мышечного сокращения. Вот если взять более простой случай, ну, скажем… Вот куда нас завел последний прыжок бедняги зайца. Следует ли рассматривать зайца как первичного потребителя в цепи питания экосистемы, как совокупность сигнальных устройств и приводимых в движение рычагов, как сообщество клеток со специализированными органеллами или как конгломерат высокоорганизованных молекул, взаимодействие которых обеспечивает тончайшие процессы переноса энергии? Должны ли мы из всех этих подходов выбрать какой-то один? Или, быть может, можно описать зайца на каждом из этих уровней в отдельности, так что полное представление о предмете можно получить при любом подходе? Подобно трем слепым, «осматривающим» слона, наши исследователи, работая каждый на своем уровне, развивают различные концепции зайца. А реальное явление – заяц – не хочет укладываться в эти концепции, каждая из которых охватывает лишь какой-то аспект на определенном уровне. Все они имеют свои преимущества и недостатки в зависимости от преследуемых целей. И лишь объединение этих концепций, включая изучение взаимодействий между различными уровнями, даст истинное представление о живом феномене – зайце!». Если вы не поленились внимательно прочесть этот отрывок, то согласитесь, что в нем ярко представлена ситуация в современной науке: много тонких методов и серьезных результатов, но каждый исследователь сидит в своей «яме», видит только свой подход и абсолютизирует свою абстракцию. Попытка осознания положения дел в целом, как это мы видим у К.Гробстайна, - не частое явление. В своем конечном выводе К.Гробстайн прав: надо объединить различные подходы, и только тогда мы получим достаточно полное представление об изучаемом объекте. Но одна очень характерная неточность портит дело: ученый называет подлинной реальностью только зайца в целом. А как же быть с «уровнями зайца», которые исследуют эколог, физиолог, биохимик и другие? Являются ли эти уровни не меньшей реальностью, чем «заяц в целом», так же ли, как и он, существуют «на самом деле», или же представляют собой лишь мысленные проекции зайца на плоскости различных точек зрения исследователей? Ученые с, так сказать, непроясненными философскими позициями нередко придерживаются последнего взгляда, то есть думают, что они произвольно выбирают разные точки зрения на одно и то же явление (и, увы, многие философы поддерживают их в этом). «Человеческое поведение, - пишет, например, американский социальный психолог Шибутани – может описываться как биохимический процесс, как сокращение мышц или как проявление личностных структур. Социальный психолог представляет лишь одну из многих возможных точек зрения: он рассматривает людей как участников группы». Став на такую позицию, мы столкнулись бы с той же трудностью, что и при анализе абстракции: на каком основании выбирает исследователь ту или иную точку зрения? Если выбор произволен, то, во-первых, мы не будем иметь критерия для отделения истинных точек зрения от ложных, и проницательный взгляд настоящего ученого, и явный бред окажутся «равноправными» «точками зрения»; и, во-вторых, если даже все предложенные точки зрения будут истинными, сопоставление и конкуренция их друг с другом все равно неизбежны. В том же случае, когда люди ищут и думают, неизбежны споры, и никуда не денешься от соблазна объявить «самой-самой» именно свою находку. Мы уже видели это в примере К.Гробстайна: физиолог убежден, что именно он, а не эколог, видит прыжок зайца так, как он происходит на самом деле. А может быть, разные исследователи просто наблюдают разные «дела» природы, и каждое из этих «дел» вполне «самое», вполне реальное? «Дела» природы – это различные взаимодействия, происходящие на разных уровнях одного и того же явления: взаимодействия на клеточном, молекулярном и иных уровнях не менее «самые» дела, чем взаимодействия на уровне организмов, взятых в целом. Эти уровни взаимодействий отражаются человеком с помощью различных средств: от невооруженного глаза до электронного микроскопа. Естественно, что «точкой отсчета», «подлинной реальностью» представляется тот привычный уровень, на котором эффективно работают наши органы чувств. Все же существующее за его пределами уже имеет шансы показаться «странным миром». Однако современная наука убедительно свидетельствует о том, что «странное» не менее объективно и реально, чем привычное. Вернемся к примеру с зайцем. То, что К.Гробстайн называет «реальным явлением – зайцем», это заяц во взаимодействии с объектами размером свыше одного миллиметра. К их числу относится и человек, и рысь, и большинство других живых и неживых предметов, с которыми зайцу приходится иметь дело в среде своего обитания. Предметы такого размера человек воспринимает невооруженным глазом. Чтобы наблюдать прыжок зайца или охотиться на него, человеку не требуется переходить на какой-то другой уровень. Для изучения обмена энергией между живыми организмами (от травы к зайцу, от зайца к рыси и т.д.) вполне достаточно миллиметровой точности. И это не потому, что такова точка зрения эколога, а, наоборот, точка зрения эколога такова потому, что соответствующий уровень в самой природе выделен в особую среду. Для успешного «ведения дел» на этом уровне объективно имеют значение движения мышц в целом, а не отдельных клеток, молекул и атомов, из которых состоят мышцы. Видимая нами работа мышц зайца при его прыжке – вполне «самое» дело и самая привычная для нас реальность. Но это не единственно возможное «дело» зайца и не единственная реальность, в которой он существует. Говоря о другой реальности, я не имею в виду потусторонний мир. Заяц на уровне экосистемы – это «черный ящик», на выходе которого дан прыжок. А что внутри? Внутрь «черного ящика» позволяет заглянуть микроскоп, дающий возможность увидеть предметы, измеряемые микронами (одна тысячная миллиметра). На этом уровне становятся видимыми мышечные волокна, нервные пути и отдельные клетки. Но физиолог и цитолог опять-таки не произвольно выделяют уровни нервных волокон и клеток с помощью микроскопа, а наблюдают то, что «выделено» самой природой. Для жизнедеятельности зайца необходим прыжок; для осуществления прыжка необходима работа мышц, которая может происходить лишь при соответствующих действиях нервной системы и мышечных волокон; те, в свою очередь, обусловлены определенными процессами внутри клеток и т.д. – вплоть до элементарных частиц. Все это разные уровни единой реальности. И живой заяц – это сложная система реальностей, проявляющих себя на разных уровнях взаимодействия, а не единственная реальность с условно выделенными аспектами исследования. Таким образом, уровни одного и того же явления в определенной мере не зависят друг от друга: работа отдельных мышечных волокон – это ещё не прыжок, работа отдельных клеток – это ещё не движение мышечных волокон и т.д. (Говоря языком философии, который иным «продвинутым» представляется «устарелым», количественные изменения на одном уровне до определенного момента, в границах определенной меры не приводят к качественному переходу на другой уровень). До сих пор мы вели борьбу с догматическим подходом, который всегда склонен принимать привычное за единственно истинное. Теперь предстоит взглянуть и на другую крайность, когда все подходы рассматриваются как одинаково допустимые, т.е. критически взглянуть и на излишнюю широту плюралистической эклектики. Догматик произвольно возводит в ранг единственного привычное ему дело, а эклектик произвольно же выбирает любое понравившееся ему дело. Один утверждает, что прав он и только он, другой полагает, что, мол, каждый по-своему прав. Последнее, может быть, и выглядит более симпатично, но оно столь же ошибочно, если не сделать необходимых уточнений. Уточнения эти носят двоякий характер. Во-первых, в разных подходах может содержаться истина, но она определяется не субъективным «по-своему», но объективным наличием такого отношения (типа взаимодействия), в котором верен именно данный подход. Во-вторых, доля истины, содержащаяся в разных подходах, также может оказаться неодинаковой. Дело в том, что уровни, открывающиеся при различных подходах, связаны в единое явление. И эта связь предполагает определенный порядок, субординацию между уровнями. Все «дела» являются «самыми» в определенных отношениях, но по отношению к явлению в целом их «самость» не равнозначна. Так все уровни зайца в нашем примере – от работы его мышц до движения электронов – подчинены главному его уровню – взаимодействию с другими живыми существами; подчинены одной цели – выжить в меняющейся среде. И соответственно различные аспекты изучения зайца, как биологической системы, подчиняются основному – популяционно-видовому – аспекту. Все дела нужны, но не просто сами по себе, а как звенья в едином большом деле. Переориентация человеческого сознания с привычного отождествления реального мира с тем его уровнем, который способны воспринять наши органы чувств, на представление о реальности как сложной системе «странных миров» не проходит гладко. Действительно, давно ли люди изобрели микроскоп (ХУ11 век), а какая лавина информации обрушилась на нас за это время: от тайн микромира до лунных и марсианских пород, от счетно-решающих устройств до проникновения в интимные глубины психики. Это потрясает и иногда запутывает. Поэтому философ и пытается «схватить» дух современной науки, выразить её тенденции в форме общих принципов, дающих общее направление человеческой деятельности, познанию в том числе. Но одно дело вроде бы понять общий принцип в его общей форме, другое – уметь применить его в конкретной ситуации. И я давно уже не удивляюсь, когда студент вроде бы усвоивший материал лекции, теряется, когда на семинаре приходится решать какое-нибудь философское «упражнение». А как справитесь с подобной задачей вы, читатель? Устроим небольшую самопроверку. Я предложу упражнение, а вы попробуйте его решить. Вот два высказывания. Первое: «В утреннем и вечернем освещении загар кажется разным, но на самом деле количество пигмента не изменяется». Второе: «Хотя количество пигмента в коже не изменяется, но на самом деле утром и вечером загар воспринимается по-разному». Какое из этих высказываний сформулировано более точно? На исследовании какого уровня реальности делается акцент в каждом из них? С помощью каких философских категорий можно охарактеризовать соотношение двух основных мыслей в каждом из этих высказываний? Будет гораздо интереснее (хотя и намного сложнее), если вы не будете заглядывать в излагаемый дальше ответ, пока не придете к собственному решению. А потом сравните его с тем, которое предлагается ниже. Более точно второе высказывание. Первое создает впечатление, что только количество пигмента является реальностью и только оно достойно внимания, а условия восприятия при разном освещении нечто иллюзорное, кажущееся. Во втором высказывании подчеркивается, что изменение условий восприятия загара не менее «самое» дело, чем количество пигмента, обусловливающее потемнение кожи. То, что при соответствующем устройстве человеческого зрения утреннее и вечернее освещение вызывает разное восприятие загара, не менее реальный и достойный изучения факт, чем то, что определенное количество пигмента вызывает изменение кожи, называемое загаром. В первом высказывании акцент делается на физические и физиологические условия появления загара (количество пигмента); во втором - на физические и физиологические условия его восприятия. Первой фразе указывается на соотношение объективной реальности (количество пигмента в коже не изменяется) и видимости, кажимости (в утреннем и вечернем освещении загар кажется разным). Во второй – на отношение независимости между разными уровнями реальности (факт изменения восприятия загара при разном освещении не связан с изменением количества пигмента, вызвавшего загар). Это позволяет исследователю абстрагироваться от количества пигмента и обратить внимание на другие обстоятельства (физику атмосферы и физиологию зрения). * * * Мы рассмотрели ряд различных ситуаций, где философия может предложить свои методологические услуги представителям частных наук. Очень хочется надеяться, что количество проанализированных примеров перешло в качество и читателю удалось почувствовать тот предмет, который выделяет философия в окружающем мире. Я знаю, что добиться этого нелегко. Свойства действительности, изучаемые философией, настолько всеобщи и абстрактны, настолько невещественны и неощутимы, что кажутся порой не столько принадлежностью самого мира, сколько искусственными конструкциями человеческого ума. Но это глубокое заблуждение. Философ только потому может предложить план (программу) исследования тех или иных явлений, что знает общие соотношения между ними. Знание всеобщих свойств (атрибутов) и отношений (законов) действительности дает философии право формулировать общие методы нашей деятельности, намечать её стратегию. И в результате разрозненные сведения, которыми перегружено наше сознание, выстраиваются в упорядоченную и четко ориентированную систему. Восприятие любого явления вызывает какие-то чувства: удовлетворения, удивления, недоверия, восторга и т.д. Попытки овладения философией у людей с недостаточно развитым абстрактным мышлением рождают порой чувство недоумения. Верным симптомом зарождающегося «чутья» к философским проблемам является чувство, которое, пожалуй, стоит назвать «чувством порядка». ТРИАДА БЫТИЯ Этой главы не было в первом издании. И не могло быть. В то время я был убежденным материалистом, и лишь с начала 80-х годов прошлого столетия в моем сознании постепенно стал намечаться дрейф в сторону не взаимоисключения, но синтеза основных направлений философской мысли, одним из которых является материализм. Предшествующие главы написаны с материалистических позиций, и я не отказываюсь от этой точки зрения в той мере, в какой речь идет о строении и познании материи как объективной реальности. Но дело в том, что бытие мира, взятое в его полноте и целостности, не сводится к аспекту объективной реальности. И эта сторона, хотя и является абсолютно необходимой, но не выступает в качестве той «печки», танцуя от которой можно объяснить все происходящее с миром, человеком и отношениями человека к миру. В истории философии четко прослеживаются три основных направления мысли: материализм, субъективный идеализм и объективный материализм. Как и всякая общая классификация, это деление часто не может быть с исчерпывающей ясностью приложено к каждому отдельному философу; здесь вполне возможны самые противоречивые сочетания черт, присущих каждому из направлений. Но отсюда никак не следует, что, якобы, «устарело» само выделение этих направлений именно как общих ведущих тенденций. Реальный факт не может «устареть», факты не подвластны очередной моде. Названные направления укоренены уже в дофилософских стихийных мировоззренческих ориентациях, которые у кого-то перемешаны и «стерты», а у кого-то выступают достаточно ярко и определенно. Стихийный материалист склонен во всем видеть определяющую роль внешних объективных обстоятельств - от «среда заела» до «бытие определяет сознание». А под бытием, если переходить к характеристике материализма как осознанного философского направления, понимается то, что складывается объективно, независимо от нашей воли и сознания и живет по собственным регулярно повторяющимся закономерностям. Стоит эти закономерности хорошенько познать – и мир у нас в кармане, он становится полностью «подрасчетным» (выражение немецкого философа ХХ столетия М. Хайдеггера), управляемым нашим разумом. Однако разум, сознание – не самостоятельное начало, но предстает как функция высокоорганизованной материи человеческого мозга и общества, как следствие материальных процессов. Обратное влияние на эти процессы тоже есть функция, следствие способности сознания быть отражением бытия. Сильная сторона материализма – это уважение к объективным законам. Я хотел бы посмотреть на иных критиков материалистически ориентированной науки и техники, отдающих (на словах!) предпочтение, скажем, мифологии и мистике, как бы они, во- первых, смогли реально изменять мир только с помощью этих инструментов, и, во-вторых, как бы они обошлись без тех реальных повседневных условий, которые дарует им наука и техника. Материализм обуздывает субъективистский произвол, и в этом его основной пафос. Однако, хотя материализм и необходим, но он явно недостаточен для решения тех проблем, которые всегда стояли перед человеком, а ныне – в лице глобальных проблем современности – встали с убийственной остротой. Если мы лишь функция объективных тенденций научно-технического прогресса, то, стало быть, куда он ведет – туда и следует идти: свобода, мол, не более чем осознанная необходимость. Я вспоминаю как на первом курсе философского факультета, изучая работу В.И. Ленина «Кто такие друзья народа и как они воюют против социал-демократов», я не мог разделить (про себя, разумеется) характер его полемики с народниками. Раз капитализм объективно неизбежен, полагал Ленин, мы не сможем взять и отменить его; остается строить свою стратегию и тактику в соответствии с этой объективной неизбежностью. Странно только вот что: уже в наше время те же самые люди, которые сделали свои докторские диссертации на доказательстве неизбежности движения от капитализма к социализму, вдруг заговорили о такой же объективной неизбежности торжества рыночной демократии! Мне милее была позиция народников: ведь мы разумные люди, так почему же мы не можем в одних и тех же объективных условиях наметить и реализовать разные цели и разные пути их достижения?! Сразу же скажу, что абсолютизация такого подхода ведет к субъективному идеализму: сознание определяет бытие; как захотим, как увидим, как сконструируем, так и получится. И в жизни мы встречаем стихийных субъективных идеалистов, которые предпочитают уйти от не устраивающих их объективных обстоятельств и требований в мир субъективной реальности, даже если она становится чисто виртуальной. Истина заключается в другом. Да, бытие определяет сознание, но не вообще, а в том отношении, в котором последнее «встроено» в условия бытии и неизбежно отражает их, в том числе и для того, чтобы успешно влиять на его изменение. Да, сознание определяет бытие, но не вообще, но в том отношении, в котором оно способно не только отражать бытие, но и творить новое, ещё не бывшее и с железной необходимостью из наличного бытия не вытекающее, и тем самым доопределять бытие. При таком подходе творческая свобода предстает уже не как «осознанная необходимость», но, по меткому выражению «последнего из могикан» русской классической философии С.А. Левицкого (жил в эмиграции, умер в 1983 году) как способность «овозможнивать невозможное». Если объективные процессы строятся на основе принципиально повторяющихся закономерностей, то в основе субъективной реальности лежит некое неповторимое начало. Объективная реальность, как отмечал философ-экзистенциалист М. Бубер, суть совокупность вещей, в то время как субъект это всегда лицо. Анатомически строение человеческого лица, конечно, вполне объективно; но воспринимаемое нами «лица необщее выражение» субъективно, ибо в основе этого восприятия лежит не просто получение зрительной и иной информации, но её уникальная – для данного субъекта интерпретация, особое истолкование. Субъектом здесь может быть как отдельная индивидуальность (для которой, скажем, именно это лицо неповторимо прекрасно), так и тот же человек, но уже как представитель определенной культуры (и субъективность восприятия тут уже будут определять неповторимые эстетические или иные ценности именно данной культуры). Все искусство, в отличие от науки, построено на таких интерпретациях. Когда, к примеру, в песне мы слышим «В целом мире нет, нет красивее Ленинграда моего», то, я надеюсь, понятно, что человек с иной индивидуальностью или как представитель иной культуры с той же искренностью мог бы сказать то же самое о Париже или любом другом месте на Земле. И тут нельзя придти к однозначному объективному выводу, кто же из них прав, как, допустим в разногласиях относительно объективных свойств вещей: какой предмет тяжелее, какой металл плавится при более высокой температуре. К сожалению, ортодоксальный материалист не понимает всю сложность и тонкость описанной ситуации. Великий русский поэт Ф.Тютчев в своем стихотворении «Silentium» спрашивал: «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?» и даже провозглашал, что «Мысль изреченная есть ложь». Для сциентистски настроенного человека все это не более чем метафорические преувеличения: наука, мол, рано или поздно выведет соответствующие формулы (любви, счастья и т.п.). Но это не так. Можно описать объективные процессы в организме, сопровождающие чувство любви. Но нельзя объяснить друг другу на уровне однозначной формулы, почему мы, сколько бы ни вскрывалось объективных причин, в конечном счете, любим разное и по-разному. Пафос субъективного идеализма в том, что, в самом мире и в нашем восприятии его допускается основополагающее начало, которое не выводится однозначно из сложившихся объективных условий, но позволяет по-разному их воспринимать и творчески преображать. Стало быть, мало предоставить людям определенные объективные условия; надо ещё учитывать, как они к ним отнесутся, исходя из своей неповторимой субъективности, и понимать, что сами эти условия не только следствие условий предшествующих, но и творческого вмешательства субъекта. Поэтому равно неверно утверждать, что, скажем, западные демократии неизбежно придут к социализму или, что Россия неизбежно пойдет по пути этих демократий. Выбор есть всегда. Но этот выбор не абсолютен, мир не может быть только его следствием. Забвение этого обстоятельства – основной грех субъективизма. И сам выбор, и его реализация совершаются не в пустоте, но в упругой и требовательной среде наличной объективной реальности. Так скажите, пожалуйста, что разумнее: противопоставлять ли формы обусловленности идущие от «бытия» (сводимого к материи, объективной реальности) и от неповторимости и творческих потенций субъективности и до хрипоты спорить о том, что «первично», или же признать их несводимость (как говорят философы, «нередуцируемость») и взаимодополнительность по отношению друг к другу? И не искать иного начала в этом бесконечном мире кроме взаимодействия объективного и субъективного, каждое из которых вносит свой необходимый вклад в развитие бытия в его полноте? Но как же, возразит сторонник материалистических традиций, быть с развитием мира до человека? Там то какая субъективность? Это очень сложный вопрос, чтобы рассматривать его здесь во всем его объеме. Я ограничусь двумя моментами. Во-первых, в мировой философии достаточно выражена тенденция видеть наличие субъективного начала до и вне человеческого сознания. Французский мыслитель ХХ столетия Тейяр де Шарден полагал, что на любой стадии эволюции проявляются в качестве самостоятельных два начала: материальное и идеальное. И поэтому можно говорить о «сокровенном внутреннем вещей», а не только об их объективном устройстве. Природа при таком подходе предстает не только как объект изучения для обеспечения «постава» (термин М. Хайдеггера) вещества и энергии для наших нужд, но и как обладающая «лицом», достойным того, что М.Пришвин называл «родственным вниманием», бескорыстной любви. Задумайтесь над связью этих разных подходов с возможностью предотвращения экологической катастрофы на нашей планете. Во-вторых, речь может идти не только о допущении субъективности среди «малых сих», но и о признании «суперсубъектов», превосходящих возможности человеческой субъективности. Здесь мы впрямую выходим на вопрос о природе Бога и третьей стороны бытия – трансцендентной реальности. В основе субъективной реальности лежит неповторимая душа индивидуальности. Трансцендентная реальность это дух - надчеловеческий и надындивидуальный. Не торопитесь, однако, поставить знак равенства между таким духом и Богом. Все гораздо сложнее. Под Богом обычно понимают творца вселенной. И в этом смысле он может быть истолкован как вершина иерархии всех возможных субъектов («монада всех монад», как говорил немецкий философ ХУ11 века Г.Лейбниц). При таком подходе третья сторона бытия, строго говоря, оказывается излишней. Можно верить в такого Бога, можно общаться с ним. Но и в чисто рациональном плане в подобной гипотезе нет ничего «антинаучного». В самом деле, почему мы не имеем права предположить, что жизнь на нашей планете, сам человек, и, более того, наша Вселенная в целом в момент «большого взрыва» появились как результат эксперимента некоего «космического разума», неизмеримо превосходящего наши человеческие возможности? Такая гипотеза может и выдвигаться и проверяться. Но вот что важно понять: идет ли в этом случае речь о какой-то части мира или же о «мире в целом»? Любая, пусть самая большая, часть мира конечна во времени и в пространстве. Предполагая её создателя, мы одновременно вправе спросить и о том, что было до этого акта творения. В частности, как это и делали материалисты, прямо поставить вопрос: «Бог создал этот мир. А кто создал Бога?». Ясно, что такой путь ведет в бесконечность. Да, действительно, «мир в целом» бесконечен, и искать абсолютное начало бесконечности мне представляется бессмысленным. Но, тем не менее, бесконечно развиваясь, мир сохраняет определенную целостность, связь и чувство связи между его частями. Человеческая телесность укоренена в материальной стороне бытия, в объективной реальности. А душа? Может ли она чувствовать свою сопричастность не только к другим душам, субъектам, но и к духовной основе целостности бытия? Немецкий философ конца Х1Х – начала ХХ столетия В. Виндельбанд называл религиозным чувством именно переживание человеком своего отношения к вечности и бесконечности мирового бытия. А другой немецкий мыслитель ХХ века К. Ясперс, характеризуя неповторимость индивидуальной души как экзистенцию, видел «философскую веру» в сопричастности экзистенций общему духовному началу, «охватывающему» многообразие индивидуальностей, - трансценденции. Поиски такого начала, не творящего известную нам часть мира, но незримо присутствующего в «мире в целом» (в его бесконечном разнообразии и развитии), предпринимались с давних пор. Те, кто мыслит таким образом, понимали, что эта глубина духа не может быть выражена ни рациональными средствами науки, ни символами искусства (последние лишь передают переживания, которые вызывает присутствие такого духа в нашей душе). Один из крупнейших русских философов прошедшего столетия С.Л. Франк полагал, что адекватным способом отображения такого присутствия может быть лишь «мудрость молчания». Размышляя о духовной основе мира, индийский философ У111 века Шанкара различал как бы два уровня: сагуна-брахман (Бог, творящий этот мир) и ниргуна-брахман (невыразимая, но присутствующая в душе и мире более глубинная основа). Европейские мистики Экхарт (Х111 в.) и Я. Бёме (ХУ11 в.) допускали уровень бытия, более глубинный, чем творящий субъект-Бог: божество или ungrund (бездна). В ХХ столетии эти идеи были возрождены и развиты русскими философами Н.А. Бердяевым и особенно глубоко – С.Л. Франком в его книге «Непостижимое». Все, что мы можем сказать об уровне трансцендентной реальности, это то, что она есть. И это её присутствие в мире и нашей душе само по себе задает духовное единство мира и сопричастность индивидуальных душ к единству духа. Характер такого присутствия кажется парадоксальным, ибо дух одновременно и вне души («объемлет» наши души по выражению К.Ясперса) и внутри её («Царство Божие внутри вас»). Таким образом, бытие выступает как нечто повторяющееся и определяемое внешними взаимодействиями (материя, объективная реальность); как нечто истолковываемое внутренним миром субъекта на основе его неповторимой индивидуальности (субъективная реальность); как обладающее целостностью, изнутри присущим единством, скрепляющим развивающееся разнообразие объективной и субъективной реальности (трансцендентная реальность). Все эти стороны бытия давно выделены человеческой мыслью. Но до сих пор между адептами каждого из соответствующих подходов велась борьба за безусловное доминирование одной из сторон. Я же провожу мысль об их взаимной дополнительности: каждая из них вносит свой необходимый вклад, но только вместе они необходимы и достаточны для обеспечения полноты бытия. «Ну и зачем мне – не философу влезать в такие дебри?» - может спросить иной читатель. Попробуем ответить на этот вопрос уже не с точки зрения логики внутрифилософского развития, но с практических, так сказать, со смысложизненных позиций. Современный человек достаточно сильно воздействует на окружающую среду. И в основном отрицательно. Это отрицательное воздействие бумерангом бьет и по самому человеку: разрушая мир, он одновременно разрушает самого себя. Чем больше неправедной добычи, тем больше неуемной жадности и зависти. И самые богатые страны «богаты» также самой изощренной конкуренцией, немотивированными дикими преступлениями, развратом, наркоманией и, в конечном счете, потерей смысла жизни. А бедные, неистово рвясь к переделу все той же добычи, готовят себе ту же судьбу. Так что же такое «успешный» современный человек в плане его стихийных философско-мировоззренческих установок? - Взрывоопасная смесь вульгарного материалиста, субъективного идеалиста и, якобы, верующего. Как материалист он смотрит на мир только с точки зрения его использования для удовлетворения своих «постоянно возрастающих потребностей». Нигде и ни в чем не усматривает он живую душу, представляющую ценность саму по себе. Кроме, однако, своей (не хочется произносить слово «душа») - капризной и самовлюбленной. Хлеб у него уже есть, теперь подавай побольше зрелищ. И каждый утверждает, что «каждый (а имеется в виду он сам) прав по своему»; нет больше истины, нет объективных критериев. Но на всякий случай где-то в глубине теплится суеверная надежда, что его может поддержать (если совершать соответствующие магические обряды) какой-то могучий дух: «С нами Бог!». В общем, винегрет. Теперь сравним это с тем взглядом на мир, который был изложен выше. В мире есть объективная реальность, материя, законы жизни которой надо знать, чтобы разумно управлять ей. Но управлять не как ненасытный хищник, азартный игрок, но как разумное существо, обладающее неповторимой душой (основой субъективной реальности) и знающее, что в этом мире есть и другие души, а не только комбинации атомов. И мир в душе и между душами, по большому счету, важнее чисто материального успеха и благополучия. Но этого мира не получится, если каждая душа не будет испытывать в себе присутствие духа, задающего целостность бытия, и сопричастность этому духу, и тем самым миру в целом. Не конкурирующий со всеми добытчик-потребитель, но часть целого, добровольно принимающая на себя ответственность за совершенствование мира и самого себя. Целостный человек в целостном мире. Я сформулировал определенное мировоззренческое кредо. Но если в основе чьей-то субъективной реальности лежат совершенно иные ценности, то предпочтение будет оказано другой картине мира и другому идеалу человека. Скептик наверняка уже готов обвинить меня в утопизме, а то и в тоталитаризме. Не до идеалов, мол, в наш динамичный век, да и вообще не до философии. В следующем разделе, посвященном философским представлениям о человеке, у нас будет возможность обсудить эти проблемы. Человек ПРЕДЫСТОРИЯ НООСФЕРЫ Неорганическое ядро нашей планеты окутано мощным слоем биосферы – царства жизни. Миллиарды лет длилась экспансия жизни – от океанских глубин до высочайших горных вершин. Жизнь овладела землей, но только прямо наследник Жизни – Разум – сумел вывести земную жизнь из её колыбели и начать освоение космоса. Чем дальше идет эволюция – от неживой природы к жизни и от неё к человеческому обществу, - тем быстрее темпы развития. Географ И. Бьерре в книге «Затерянный мир Калахари» весьма наглядно изображает это лавинообразное нарастание темпов: «Если бы мы смогли увидеть, словно в волшебный бинокль, всю историю Земли, сжатую и втиснутую в рамки одного года, то получилось бы примерно следующее. В ноябре впервые появляется жизнь – амебы, ящеры, грибы. В середине декабря появляются гигантские животные, а за четверть часа до Нового года, то есть примерно в 23.45 в новогоднюю ночь выходит первый человек. Вся наша эра занимает только самую последнюю минуту уходящего года…». И за эту последнюю минуту Человек сделался решающим фактором развития планеты. Наступающий Новый год будет уже эрой Ноосферы – царства Разума. Или моментом планетарной катастрофы, гибели человеческой цивилизации, а возможно и биосферы в целом. Все зависит от направленности и характера стратегических решений этого решающего – антропогенного – фактора. Вот в такую альтернативную эпоху мы живем. В конце 20-х годов прошлого столетия русский философ П. Флоренский в письме к одному из авторов термина «ноосфера» академику В.И. Вернадскому предлагал заменить это слово другим: «пневматосфера», что означает сфера духа. Но прижился именно термин «ноосфера», и не стоит спорить о словах, если их, конечно, правильно понимать. Разум сам по себе может служить разным целям. В том числе и сугубо эгоистическим. К сожалению, иногда именно так и понимают роль человеческого разума в ноосфере: организовать наиболее эффективное самоутверждение человека, максимальное удовлетворение его потребностей. Такая «ноосфера», согласная сохранять природу лишь в той мере, в какой это выгодно человеку, может привести и уже приводит к весьма неразумным последствиям. Любой расчет без любви, разум, не вдохновляемый духом, часть, не служащая целому, не чувствующая себя в его контексте, но лишь желающая его подчинить и использовать, и бездуховна и, в конечном счете, оказывается неразумной. Произнося слово «ноосфера», я подразумеваю, что «пневматосфера» лежит в её основе. Ноосфера, стало быть, выступает как некий идеал. Прежде чем обрисовать его более конкретно, покажем, что он не просто утопическое пожелание, но и для его формулировки и для его реализации имеются достаточно определенные предпосылки. Одним из основных отличий общества от природы является его постоянное саморазвитие. Животное изменяется под влиянием внешней среды. Если его изменение не будет соответствовать изменившейся среде, оно немедленно выбраковывается естественным отбором. Иными словами, нормальное состояние животного задается средой: или оно приспособлено к среде, или погибает. У человека гораздо сложнее. Как социальное существо он пытается окружающую среду приспособить к своим потребностям, постоянно изменяя её и изменяясь сам в результате создания искусственных средств воздействия на мир, не заданных от природы, но спроектированных самим человеком. И потому его нормальное состояние не дано сразу, оно должно быть создано его собственной деятельностью. К тому же за ошибки на пути к такому состоянию он не расплачивается немедленной гибелью; созданные им условия жизни, так называемая «вторая природа» постепенно устраняет естественный отбор. «Нормальное существование животных, - писал Ф.Энгельс, - дано в тех одновременных с ними условиях, в которых они живут и к которым они приспособляются; условия же существования человека, лишь только он обособился от животного в узком смысле, ещё никогда не имелись налицо в готовом виде; они должны быть выработаны впервые только последующим историческим развитием. Человек - единственное животное, которое способно выбраться благодаря труду из чисто животного состояния; его нормальным состоянием является то, которое соответствует его сознанию и должно быть создано им самим». Что же представляет собой это «нормальное» состояние» человеческого общества? Какие трудности встают на пути его достижения? Можно, пожалуй, выделить три основные черты нормально действующей «социальной машины». Во-первых, человечество должно обладать достаточно развитым производством, способным удовлетворять его потребности. Во-вторых, развивая производство, общество не должно рубить сук, на котором оно сидит: растущая цивилизация гибнет, если она истощает свою почву – природу. В-третьих, эффективное воздействие общества на природу и его прогресс обусловливаются такими отношениями между членами общества, которые не взрывают его изнутри, не разрушают посредством войн, социального неравенства, эксплуатации человека человеком и т.д. Но это всего лишь внешняя сторона дела, ибо общество и человек суть нечто гораздо более сложное, чем «машина». Ведь об относительном выполнении первого условия – возможности удовлетворять потребности – можно было бы говорить уже с тех давних пор, когда появился прибавочный продукт. Тем более в наше время при разумной организации жизни общества в целом производство, развивающееся на основе современной науки и техники, вполне способно обеспечить удовлетворение нормальных (или, как иногда говорят, разумных) потребностей всего человечества. Весь вопрос в том, что понимать под нормальными или разумными потребностями. Рискнем предложить такой ответ на этот вопрос: потребности нормальны, если их удовлетворение не приводит к нарушению второго и третьего условий, т.е. к гибели природы и разрушению единства общества. Но потребности человека не являются постоянной величиной, как, скажем, потребности волка или зайца. Они растут вместе с ростом возможностей. И если этот рост удовлетворяется за счет хищнического отношения к окружающей среде, да к тому же осуществляется неравномерно – так что возрастающие потребности одной части общества удовлетворяются за счет недоудовлетворенности другой его части – второе и третье условия не могут не нарушаться. И, следовательно, такие потребности нельзя считать нормальными. Трудно согласиться с марксистской точкой зрения, что потребности автоматически определяются производственными возможностями. Появилась, к примеру, возможность использовать труд пленных для получения прибавочного продукта, и возникло рабство со всеми вытекающими отсюда новыми потребностями. Но разве люди не способны выбирать: какой продукт и в каком объеме они хотят производить и готовы ли они ради этого превращать в рабов других людей? Ведь не любой новый товар мы хотим купить и не любым новым делом готовы заняться. Сравните, допустим, предпочтения олигарха, коррупционера-чиновника, карьериста, рвущегося к власти, человека, живущего во имя творчества, добровольного отшельника и т.д. Они живут в обществе, которое способно стимулировать разные потребности, но и выбор достойных потребностей и способов их удовлетворения совершается ими разный. В основе выбора потребностей и способов их удовлетворения лежат базовые ценности культуры и личности, отвечающие на вопрос во имя чего мы хотим что-то иметь и что-то делать. Абстрактный спор о том, что является определяющим – объективные условия общественного производства или ценности, как основа выбора, совершаемого субъектом, - лишен смысла. Оба фактора, подобно бытию и сознанию в целом, влияют на формирование друг друга и могут оказаться определяющими, но не вообще, а в разных отношениях. Такие-то условия способствуют расцвету таких-то ценностных ориентаций, но не у всех. Такие-то ценности обусловливают у разных людей разное отношение к сложившимся условиям. Важно понять следующее: в каждый момент существования и развития общества объективные возможности и субъективный выбор уже существуют как самостоятельные силы, взаимодействующие друг с другом. И каждый последующий момент есть результат именно такого взаимодействия. Среди разнообразия ценностей, выражающих религиозные, национальные, классовые, профессиональные, возрастные и иные предпочтения, можно, как мне представляется, выделить «ценностный стержень», присутствующий в любые эпохи и в любых человеческих общностях. Такими стержневыми ценностями являются стремление к совершенствованию жизни в любых её проявлениях, и тогда смысл жизни, как образно выразился русский философ И.Ильин, состоит в том, чтобы «вплести свою нить в Божью ткань мира»; полярно противоположное стремление к самоутверждению любой ценой, к власти над остальным миром по максимуму, что неизбежно ведет к хищнической деструкции (разрушению, дезорганизации); и, наконец, массово-конформистское стремление к тому, чтобы «быть как все», «не хуже других», которое английский историк А.Тойнби назвал мимесисом (приспособлением, подлаживанием под уже существующее). Соответственно мы имеем основные типы людей с точки зрения их базовых ценностей: созидатели, хищники-деструкторы и конформисты. Позволю пояснить это примером, взятым мной в свое время у В.И. Ленина (когда любую свою мысль надо было подтверждать ссылками на идеи «классиков»). Ленин говорил о трех типах рабов: кто-то бессловесно принимает свое положение как должное (конформист), кто-то оказывается самодовольными хамоватым лакеем, у которого слюнки текут от господских милостей (деструктор), а кто-то становится рабом-революционером (вариант созидателя). И эти принципиально разные жизненные позиции никак не выведешь из самих объективных условий рабства (с чем Ленин, конечно бы, не согласился). Надо учесть, что никакая типология не проявляется в абсолютно чистом виде; в любом из нас могут присутствовать все три тенденции – но важно выделить ту, которая все же доминирует. Какой-нибудь карьерист может быть очень нежным семьянином и творчески обихаживать свой дачный участок, но по доминанте он, тем не менее, либо конформист, либо хищник. И выразителей каждой из названных тенденций мы можем встретить где угодно – в любой нации, религиозной конфессии, политической партии и т.д. Вернемся, однако, к вопросу о «нормальных потребностях». Потребности, выбираемые на основе хищнической ориентации на максимальную долю во всем и на автоматическое подражание всему, что «модно» и «престижно», как раз и стимулируют такое поведение, которое на сегодняшний день поставило человечество на грань глобальной экологической катастрофы и самоуничтожения в глобальной термоядерной войне. История знает немало примеров распада и гибели некогда могущественных империй, превращения в пустыни некогда плодороднейших земель. Но до сих пор все это имело локальные, местные масштабы. После гибели империи возрождались на новом месте, люди находили новые плодородные земли. Интереснейшим примером такого рода является история древней мексиканской цивилизации майя, которые, истощив свои земли, бросали великолепные города и перемещались на несколько сотен километров в глубь джунглей, где все начинали сначала. И долгое время казалось, сто «под солнцем места хватит всем». Но теперь воздействие человечества на природу приобрело масштабы глобальные. И несовершенство в отношениях людей друг к другу и к природе грозит гибелью уже не отдельным землям и народам, а человечеству в целом, всей планете. Распространение и применение средств массового поражения, загрязнение воздуха, гибель мирового океана, отравление почвы и другие «джинны, выпущенные из бутылки» реально грозят гибелью всего несовершенного общества… Современное человечество переживает предрассветный час, когда и солнце близко, и ночная нечисть не хочет уходить с дороги. Дело в том, что исторически сложился колоссальный разрыв между гигантскими техническими и экономическими возможностями, которыми обладает современная цивилизация, и низкой культурой межчеловеческих отношений, активным доминированием деструктивно-хищнических и конформистских ценностей. Это приводит к узкокорыстному и стихийному использованию имеющихся объективных возможностей, что превращает их в «меч в руках умалишенного». Более того, этот разрыв запечатлевается в нашем сознании и подсознании, выражается в установках на жизнь. Формы соответствующей жизненной ориентации многообразны: от хищнического разбазаривания природных богатств («На наш век хватит») и уподобления человека винтику в машине производства («Гуманность, уважение – сантименты все это») до убеждения, что главное это владеть техникой, экономикой и средствами манипуляции «электоратом» (который иные политики откровенно именуют «биомассой»), а духовно-нравственные отношения между людьми - дело десятое (так сказать, «бизнесовое» мышление). Люди и их отношения друг к другу, мол, какие есть, такие всегда были и будут. Можно, в частности, видеть, как последнее убеждение проецируется многими представителями научной фантастики и на будущее. Описывается великолепная новейшая техника, а отношения между людьми, их эмоции, весь их внутренний мир и внешние формы его выражения остаются неизменными. Это очень хорошо схвачено в одной пародии: «Мы валялись возле ракеты на мягкой розовой траве, глядели в черное безоблачное небо и травили анекдоты». Математические формулы, употребляемые в этих анекдотах, не изменяют их отнюдь не нового содержания. А один из участников этой милой беседы так реагирует на них: «Только Роберт, это циник, чуть скривился и провел ладонью по скафандру там, где у него антенны торчали. Вот, мол, борода какая». Герои подобных произведений готовы конструировать сколь угодно сложное техническое устройство, но никому из них в голову не приходит сказать: «А сконструируем-ка подходящий коллективчик» (люди будущего не станут, конечно, говорить таким языком, но что делать: иные фантасты проецируют на будущее даже жаргон не очень культурных, но очень самоуверенных «научных» пижонов). И вот на фоне умопомрачительной суперкибернетики разыгрываются «человеческие трагикомедии» явно «предысторического» уровня. Мыслящие люди все более ясно осознают проблемы и трудности, встающие в результате отставания культуры межчеловеческих отношений (от межличностных до межцивилизационных) от уровня научно-технического прогресса. «Качественный скачок к гармоничному росту, научному человечеству, промышленному обществу без войны, - заметил французский ученый П. Вилар, - требует, чтобы научно «обращались» не только с физической средой, но и с социальным окружением. Это скачок не совпадает с промышленной революцией». Станислав Лем – автор не только научно-фантастических произведений, но и глубоко философской работы «Сумма технологии» - полагает, что опережение техническим развитием развития общества в целом в какой-то мере закономерно: «Поскольку овладеть силами природы легче, чем осуществить глобальное регулирование общества, вполне возможно, что опережение социоэволюции техноэволюцией является типичной динамической чертой таких процессов». И он же подчеркивает ненормальность такого положения (нормальное и типичное – не синонимы; к этому мы вернемся ещё не раз): « Ведь ставка в игре, в которой участвует биосфера, не тождественна со ставкой культуры, а ставка культуры не должна быть тождественной ставке, определяемой законами техноэволюции. Запал не должен определять (и обычно не определяет) эффект взрыва». Итак, «запал» технических возможностей не должен определять собой «эффект взрыва» (точнее, направленность) социального прогресса. Строго говоря, техника сама по себе никогда и не определяет сполна направленность её использования. Проблема состоит в том, какие базовые ценности стоят за отношением к технико-экономическим возможностям и насколько мы осознаем природу этих ценностей. Маркс во многом ошибался, но уж в чем он бесспорно прав, так это в четком понимании того, во имя чего живет, работает и развивается то общество, которое он называл капиталистическим (теперь предпочитают говорить о «рыночной демократии»). Эта «высшая цель» состоит в получении максимальной прибыли и максимальном же удовлетворении любых потребностей, которое способствует дальнейшему возрастанию этой прибыли. Остается только поражаться наивности и недалекости тех людей, которые верят, что при такой ценностной ориентации возможно справедливое регулирование отношения человека к природе и межчеловеческих отношений. Механизмом организации этих отношений в таком обществе может быть только конкуренция. Она действительно способствует получению результатов, ориентированных на максимум. Но до каких пор и какой ценой?! Такое общество может выработать способы управления отдельными действиями, обслуживающими всеобщую конкуренцию. Но как оно может управлять человеческими отношениями в целом, вести людей к единой цели и обуздывать неуемную жадность в эксплуатации природы? Ведь конкуренция предполагает разобщение, борьбу целей, а не единство их. Поэтому на самое главное - на самого человека, на создание условий для его формирования – такое общество меньше всего обращает внимания. Такая направленность развития в принципе исключает целостность общества, человека и ноосферы как единства общества, личности и природы. Всякая частичная регуляция наталкивается здесь на следующие основные препятствия. Во-первых, достижение относительной справедливости для какой либо части общества оказывается возможной за счет усиления несправедливости по отношению к другим частям. Более или менее «приличные» отношения внутри так называемого «золотого» миллиарда» возможны только за счет совершенно неприличного поведения относительно всех, кто осмелится ущемить его интересы (массированная бомбежка как «защита демократии», манипулирование «оранжевыми» оппозициями, сознательное развращение молодежи в «недоразвитых» странах и сплошные «двойные стандарты»). Во-вторых, то же самое происходит и в защите природы: вредные производства переносятся в другие страны, в них же вырубается лес и хищнически разграбляются другие природные богатства; отравленная пищевая продукция сбывается тем, кто не может платить высокую цену за продукцию чистую. В-третьих, в такой обстановке, когда все, в том числе и сам человек, рассматривается прежде всего как товар, т.е. с позиций возможной максимальной прибыли, и тем самым нравственность не играет решающей роли в регуляции отношений людей к природе и друг к другу, чисто правовая регуляция явно демонстрирует свою недостаточность. В принципе нельзя предусмотреть все случаи, когда потребуется введение очередных формальных норм, во множестве которых неизбежно нарастают противоречия. И это дает простор юридическому крючкотворству. Защита «прав и свобод», подобно политике, все больше превращается в обычный бизнес. А как остроумно заметил один американец, бизнес это есть возможность залезть в карман ближнего на законном основании. Человеческое общество, так сказать «по идее», предназначено быть высшей формой развития негэнтропийной тенденции живой природы. Так что же сказать об обществе, которое губит окружающую среду и ввергает мир в хаос, вместо того чтобы возвести его на еще более высокую ступень порядка по сравнению с той, что достигнута живой природой? Я полностью согласен с мыслью биофизика Г. Хильми: «Если законами природы назначено жизни преодолевать последствия хаосогенных явлений действительности, то всякое возникшее в недрах самой жизни препятствие этому процессу мы должны рассматривать как ненормальность, как патологическое несоответствие происходящего назначению и смыслу жизни. Недостойны жизни мыслящие существа, осознавшие космическое предназначение жизни и не стремящиеся его выполнить, не ослабляющие своим существованием и своей деятельностью хаосогенности действительности, а тем более её усиливающие». Да, можно говорить о болезнях общества, об его отклонениях от нормального состояния на длинном и трудном пути его становления. Только при этом надо помнить, что не может существовать какое-то абсолютно, то есть во всех отношениях, устойчивое «нормальное общество»; не было такого в прошлом, не будет его и в будущем. Мы против абсолютной устойчивости, но за устойчивость динамическую, устойчивость тех черт, без которых невозможно развитие. И «золотой век», якобы утраченный с исчезновением первобытной жизни, и представление о коммунизме как абсолютном удовлетворении всех возможных желаний одинаково фантастичны. Норма общества в постоянном саморазвитии, и от борьбы и трудностей оно никуда не уйдет. Но это саморазвитие не должно уничтожать собственную основу – ни в природе, ни в самом человеке. В отношении к природе приходится сталкиваться с двумя крайностями: поэтическим обожествлением, верой в «непогрешимость» природы, с одной стороны, и волюнтаристским подходом к ней («землю закуем в асфальт») – с другой. Природа все учла и взвесила. Вы, легкодумные стрелки, Не нарушайте равновесия И зря не жмите на курки. (Вадим Шефнер) Зря на курки жать не надо, а вот равновесие нарушать приходится. Попробуйте сделать хоть шаг, не нарушая равновесия своего тела; так как же вы хотите двигать вперед общество, не изменяя его положения, не нарушая его покой? Подобно тому, как при ходьбе мы, не падая, нарушаем равновесие и тут же восстанавливаем его на новом уровне, чтобы снова нарушить, развитие общества так же должно осуществляться с нарушением равновесия, но без разрушения и природы, и общества, как основы саморазвития. Иными словами, разумное общество должно нарушать равновесие с природой только для того только в той допустимой мере, чтобы иметь возможность сделать и само общество, и его взаимодействие с природой в рамках ноосферы более совершенным на более высокой ступени развития. А для этого мы должны очень хорошо представлять себе окружающий мир как систему, где положение каждого из составляющих её компонентов влияет на положение других компонентов и состояние системы в целом. Но одного рационального знания здесь мало. Ноосфера как пневматосфера есть такое целое, которое должно быть скреплено изнутри непреходящим чувством любви к этому целому, а не простым утилитарным расчетом. Только на этой основе общество может занять место ведущего регулятора ноосферы, заботящегося об её постоянном «расширенном воспроизводстве», а не хищного потребителя, живущего лишь прихотью и играми сегодняшнего дня. И только тогда оно войдет в биосферу не как чуждый «антропогенный фактор», но как органическая часть, ставящая свой разум на службу новой целостности. Читатель может проверить свое отношение к такому подходу, ответив перед собой на вопрос, как он понимает приводимые ниже гениальные строки Ф.Тютчева: Не то, что мните вы, природа. Не слепок, не бездушный лик. В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык. Итак, что это для вас: красивая метафора и не более того, или выражение такого восприятия природы, без которого нам не избежать экологической катастрофы? Я уже чувствую, как рвется в бой наш Скептик, может быть, вспоминая призыв постмодернистов Делёза и Гваттари «объявить войну целому» и морщась от одной только «тоталитаристской» мысли о каком-то там служении и любви по отношению к этому целому (а как же, мол, права и свободы «себя любимого»?). Нам есть, что ему ответить. Но потерпим немного до следующих глав. Принцип жизни ноосферы – гармоническое развитие или развивающаяся гармония общества как единого целого (без антагонизма между людьми и отдельными сферами общественной жизни), руководящее гармоничным и системным развитием всей окружающей среды, преодолевающее хаос и беспорядок и вне, и внутри себя. Развитие, прогресс – это не боги, которым надо приносить жертвы, а средства, позволяющие через разрешение противоречий и неизбежное (иногда драматичное и даже трагическое) нарушение равновесия подниматься на новую ступень единства, согласного (или как принято говорить в русской философии – соборного) взаимодействия, гармонии. К детальному раскрытию этой диалектики мы ещё не раз вернемся в других главах. А сейчас взглянем с этих позиций на развитие самого Человека, оказавшегося в ситуации современного научно-технического прогресса. Ноосфера есть царство разума. Но какого? Что если в процессе кибернетизации производства человек создаст разум, превосходящий человеческий? Уже сейчас обсуждение моральных проблем в отношениях между людьми и новыми поколениями роботов приобретает вполне практический характер. Уступит ли человек, как продукт естественной эволюции, ведущую роль искусственному интеллекту? Станислав Лем, обсуждая эти вопросы в своей «Сумме технологии», склонялся к тому, что человек будущего неизбежно уступит место «киборгу». Автоматизация процесса познания, высвобождение производства благ из-под человеческого надзора, развитие «гедонистической техники», доставляющей наслаждение человеку прямым воздействием на соответствующие центры головного мозга, прямое вторжение технологии в человеческое тело с заменой естественных органов на более совершенные искусственные – все это, по мнению Лемма, постепенно превратит современного человека в кибернетизированное существо, мало напоминающее человека. Не надо накладывать табу на совершенствование человека с помощью искусственных средств, так же как и на нарушение равновесия с природой. Но не стоит делать из такого совершенствования идола, самоцели. Не стоит подчинять глубины человеческой природы крику последней моды, тем более выдавая следование ему за объективную неизбежность. Вспомним снова о нашей способности к выбору. Мне, например, более по душе рассуждение другого фантаста, Д. Биленкина, в его рассказе «Десант на Меркурий»: «Строй наших мыслей и чувств, наша духовная сущность порождены Землей. Ее закатами, травами, светом её дня, темнотой её ночи… мы идем все дальше по пути вынужденного отказа от непосредственного восприятия макромира… изменение обстановки меняет самого человека. Земное человеческое «я» не может остаться прежним, когда наступит время расселения на другие планеты… намечается барьер, преодоление которого потребует отказа от многих привычных сторон нашего духовного мира и приобретения новых, если мы хотим сохранить свое «я» цельным». Необходимость изменения тут не отрицается. Но кому и зачем нужно, чтобы земные закаты и травы покинули души наших потомков? Что это, неумолимая последовательность прогресса? Ерунда! Ведь именно для того мы и познаем мир, чтобы сознательно направлять и регулировать наше развитие, не становясь марионетками чуждых нам сил. Развиваясь, человек не должен утратить «связь времен», связь прошлого и будущего. Развитие производства, но в связи с развитием общества в целом. Развитие общества, но в связи с развитием природы. Развитие человека будущего, но в связи с теми богатствами духа, которое накопило прошлое его развитие. Развитие, которое не разрушает, но совершенствует единство. Так что же задерживать и что отталкивать в сложном процессе становления человеческого общества? Как можно более конкретно указать признаки нормального развития человека, общества, техники, природы, взятых в их оптимальном единстве? Для ответа на эти вопросы требуются комплексные научные исследования. Свое слово в них скажут социологи, психологи, биологи и медики, историки и представители многих других специальностей. Но кто же расставит общие мировоззренческие ориентиры, задаст и будет поддерживать верной стратегическое направление в этом развивающемся единстве? Обоснование таких ориентиров выпадает на долю философии. Я – ЧЕЛОВЕК! (Три отношения к гуманизму) Скептик. Не поймешь вас, философов. То все уши прожужжали, что «Человек – это звучит гордо» и о том, что «инженеры человеческих душ» успешно занимаются «формированием нового человека». А теперь, прямо скажем, похоронные песни: и Бог, мол, умер, и человек умер, и вообще мы живем в «постчеловеческую» эпоху постмодернизма… Философ. И то и другое – примеры абсолютизации какой-то одной стороны в сложнейшей ситуации современного человеческого бытия. Поспешные попытки перейти от незрелых «философем» к весьма опасным по своим практическим последствиям «идеологемам». Эксперимент по «формированию нового человека» на основе марксистской идеологемы провалился, а с постмодернистской установкой только на кладбище двигаться. Ну и шли бы себе туда, так нет – ещё «пир во время чумы» устраивают. С. Пора значит вообще отказаться от всех этих «философем» и «идеологем» и не морочить людям голову. Мы и так знаем, что значит жить достойно человека и быть успешным человеком… Ф. Вы уверены? А я думаю, что надо учесть уроки теоретической и практической односторонности и вновь вернуться к вопросу, на который так пока и не получен удовлетворительный ответ: «Что такое человек?». С. Что такое человек? Любой из нас. В каждом надо видеть человеческое, к каждому относиться по-человечески и каждому быть человеком. И нечего тут разводить глубокую философию на мелком месте. Ф. Иной подросток, а то и взрослый инфантильный эгоцентрик, тоже кричит в ответ на любое замечание: «Я – человек! Я – личность!» (Стало быть, уважать меня извольте). А спроси его: «Что же такое личность?» - и услышишь в ответ: «Ну, личность – это человек». «А что такое человек?». – «Ну, вот я, например». С. И правильно отвечает. Он не хочет, чтобы к нему относились как к винтику, как к средству для достижения каких-то высших целей. Человек – сам по себе высшая цель. Ф. Любой человек? С. А что же, только начиная с академика? Ф. Не в этом дело. Но неужели и Джордано Бруно и сжегшие его изуверы – одинаково люди и одинаково «высшие цели» деятельности человеческого общества? С. Опасный путь. Вы хотите разделить людей на достойных и недостойных, на высших и низших? Ф. Нет. Я хочу понять меру человеческого в человеке. Научиться отделять в нем подлинно человеческое от того темного наследия, что досталось нам и от животного, и от нечеловеческих условий нашей предыстории, которую переживает не только общество, но и человек. Он родится на свет индивидом, принадлежащим к биологическому виду Homo sapiens, но ещё не личностью как членом общества. А ведь уважения он достоин не за то, что у него две ноги и прямая походка, а за то, каков он в отношении к другим людям и к миру в целом, каким членом общества он является. С. А я не хочу, чтобы меня уважали только за заслуги перед обществом. Человек – высшая ценность сам по себе, как личность, как нечто неповторимое. Ф. Ну вот видите, вы и дали свое определение человеческой личности. Через признак неповторимости. В этом есть большая доля истины, но, опять-таки, это характеристика лишь одной (хотя и очень важной) стороны человека как целого. И разве всякую неповторимость надо ценить? Неповторимость извращенности, к примеру, тоже? С. Ах, к чему тут слова! Ведь каждый на деле чувствует, что значит быть человеком. Ф. Пьяница, например, предлагая «на троих», тоже говорит: «Будь человеком». Нет, так дело не пойдет. Если мы хотим, чтобы в каждом сформировался настоящий человек и подлинная личность, надо четко представлять их отличительные признаки. С. Зачем формировать? Что вам человек, розовый куст, что ли? Пусть сам свободно развивается! Да в этом весь смысл жизни человеческой! Ф. И опять мы уперлись в необходимость четкого философского анализа употребляемых понятий. Как соотносятся целенаправленное формирование человека со стороны общества и его самоформирование? Как соотносятся свобода с одной стороны необходимость плана и контроля с другой? Как избежать превращения свободы в произвол и стихийность, а плана и контроля – в бюрократическое убиение творчества? * * * В предыстории человеческого общества складываются две крайности в отношении к человеку. На одном полюсе человек рассматривается, прежде всего, как средство для успешного функционирования общества в целом; в центре коллектив, общественное выше личного (коллективизм). И, если того требуют интересы целого, отклоняющиеся от этой линии проявления отдельной личности могут быть подавлены (тоталитаризм). На противоположной стороне, напротив, отдельная личность объявляется высшей целью, а общество рассматривается как обслуживающее её средство. Права и свободы отдельного человека превыше всего (индивидуализм), а общество должно призвано создать условия для реализации этих прав и свобод (либерализм). В оценке этих крайностей довольно часто совершаются следующие ошибки. Во-первых, их сторонники склонны изображать себя и свою противоположность только белой или, соответственно, черной краской. Во-вторых, гуманизм чаще используют как характеристику той точки зрения, с которой защищается свобода человека как самоцели и самоценности. Попробуем разобраться. На самом деле каждая из позиций имеет свои плюсы и минусы. Коллективизм дает возможность искреннего служения интересам целого не из-за личной выгоды, но по внутренней убежденности в самоценности этого целого (что совершенно недоступно современному «успешному» прагматику с его «бизнесовыми» мозгами). Однако реализация себя не только как части целого, но в своей неповторимости оказывается чем-то второстепенным, а то и постыдным (нечего, мол, копаться в собственной «мелкой душонке»). Индивидуализм, как ни крути, не может уйти от принципа «человек человеку волк», какой бы белозубой улыбкой это ни прикрывалось, и несмотря ни на какие изощрения правового регулирования, пытающегося как-то управлять ситуацией. Но зато он открывает простор для инициативы, в том числе инициативы творческой, и позволяет, в принципе, реализоваться именно мне в свой самоценности и неповторимости. Итак, на одном полюсе безответная любовь к целому, на другом – полное отсутствие любви к кому-либо кроме «себя любимого» (к остальным - лишь «люблю получать» и «давай займемся любовью»). Но все обстоит ещё сложнее, в силу того, что и положительные стороны коллективистского и индивидуалистического отношения человека в реальной человеческой истории всегда подвергались существенному искажению. В обществах с преобладанием тоталитарных тенденций между отдельными людьми и обществом в целом всегда существовали посредники – правящий слой («правящее меньшинство» по А. Тойнби), который, провозглашая служение интересам общества, на деле весьма усердно служил собственным интересам. Рядовому человеку внушали, что он должен жертвовать собой во имя тех, кто олицетворяет Целое – Бога, императора, партии, национальной славы и т. д. В действительности же он выступал в роли пешки, которая приносилась в жертву ради интересов тех, кто вел большую «шахматную игру», кто занимал господствующее положение. «Высшая цель», по отношению к которой человек рассматривался только как средство её достижения, - лишь по видимости носила общественная характер. И это, как справедливо отмечал К.Маркс, придавало коллективности мнимый, иллюзорный характер. Осознание этого для тех, кто был коллективистом по глубокому внутреннему убеждению, становилось личной и общественной трагедией. Не лучшее положение имеет место и в обществах, которые исповедуют принципы либеральной демократии. Произвол отдельной личности ничуть не лучше, чем произвол со стороны «общества в целом». Для обуздания такого произвола все равно требуется государство. Но власть в этом государстве опять-таки принадлежит посредникам – тем группам людей, которые обладают экономическими и информационно-идеологическими преимуществами. «Правящее меньшинство» манипулирует «свободным волеизъявлением» избирателей, используя его в собственных интересах. И напрасно мы так легко забыли совершенно справедливое утверждение В.И. Ленина, что такая «демократия» - лишь ширма, за которой скрываются интересы и реальная власть «денежного мешка». И, таким образом, противоположности сходятся: один проходимец требует от других людей жертвоприношений во имя высшей надчеловеческой цели (как же, ведь он её представитель), другой хитроумно вымогает жертвоприношения от общества и других людей во имя высшей человеческой цели, понимая под этой целью прежде всего самого себя (как же, ведь он человек). Обратимся теперь к уточнению понимания гуманизма. В расхожем толковании пренебрежение к отдельному человеку является антигуманизмом, а признание его высшей целью противопоставляется отношению к человеку как к средству в качестве гуманизма. И гуманизм воспринимается как нечто абсолютно положительное. Попробуем поколебать эту «очевидность». Идея гуманизма возникла в эпоху Возрождения, когда самостоятельность человеческого творчества была сопоставлена с творчеством Бога. А в эпоху Просвещения идеологи гуманизма решили вообще обойтись без Бога, решив, что человек сможет построить рай на Земле, опираясь только на собственные силы. При этом имелся в виду как «совокупный» человек, доминирующая роль человека как высшего существа в мироздании («Все во имя человека»), так и права и свободы каждой отдельной личности. В обоих случаях гуманизм выступает как антропоцентризм: человек превыше всего, он центр, самореализации которого должен служить весь мир (вот когда закладывались идейные основы нынешних глобальных проблем). Ни тоталитаризм, ни либерализм от такого гуманизма в принципе не отказываются. Только делают акцент на разные его стороны, оставаясь, однако, на позициях антропоцентризма. Тоталитаристы полагают, что сначала надо обеспечить организацию общества, функцией которой уже будет грядущее счастье отдельных людей. Либералы же считают, что организация общества есть нечто производное от реализации прав и свобод отдельной личности. На практике же тоталитарная организация общества оказывается антигуманной относительно отдельного человека, а либеральная организация делает антигуманным само общество. Не случайно ведь в богатых странах, следующих свободе в форме рыночной демократии, происходит моральная деградация общества: рост преступности, извращений, наркомании, самоубийств и т.д. В любом из этих случаев гуманизм, как антропоцентризм, культивирует антигуманизм по отношению к природе, бесчеловечное отношение к ней только как средству удовлетворения человеческих потребностей. В обоих вариантах гуманизм оказывается абстрактным. Что это значит? Провозглашая совокупного или отдельного человека высшей целью, он абстрагируется, отвлекается от того, что отдельный человек является частью общества, а совокупный человек – частью природы. И такое абстрактное превозношение человека, вырывающее его из органической связи с обществом и природой, противопоставляет его тому, с чем он, наоборот, должен находиться в единстве. Ноосфера, как об этом уже шла речь, предполагает преодоление такого состояния (которое Иван Антонович Ефремов называл Эрой Разобщенных Миров) и переход к подлинно человеческим отношениям между людьми, личностью и обществом, человеком и природой, к единству целого с сохранением самоценности каждой из взаимодействующих сторон. Можно было бы назвать такое «человеческое отношение» конкретным или подлинным гуманизмом. Но лучше не затевать путаницы в терминах и понять, что гуманизм (отношение к человеку как к цели) выступает лишь одной из сторон более широкого и фундаментального явления и, соответственно, понятия. В русской философии давно существует термин, обозначающий этот феномен: соборность. Относительно соборности – понятия пока ещё не вошедшего в широкий обиход – распространены два представления, искажающие или сужающие его подлинное значение. Первое из них заключается в сведении соборности к коллективизму, общинности. Второе – в трактовке его как чисто религиозного понятия. Последнее представление является верным относительно истории возникновения понятия соборности. И в русской философии, начиная с А.С. Хомякова (первая треть Х1Х века), развивалось понимание свободы как органического сочетания свободы и единства в человеческой общности на основе любви к Богу, который сам есть любовь. Но уже Н.А. Бердяев в начале ХХ столетия предлагает краткую характеристику соборности как «общения в любви». Такое определение уже может иметь как религиозную, так и светскую интерпретацию. В самом деле, Бог представляет высший уровень целостности, а отдельный человек в своей неповторимости предстает как индивидуальность. Соборное отношение и в этом случае есть выражение взаимной любви (т.е. взаимного признания самоценности друг друга). Но человек соотносится и с другими уровнями целостности – природой, обществом, той общностью, к которой он принадлежит. Так почему же и на эти случаи не распространить понятие соборности? В каждом из них соборное отношение предполагает, что его участники (целое и индивидуальность) готовы принять друг друга как цель и, в то же время, отдать себя как средство в добровольное служение друг другу. Разве не в этом суть любви в её высшем понимании? Представьте себе такую культуру общественных институтов, которые не паразитируют, подобно нашему чиновничеству на обществе и на нас с вами, но служат каждому человеку как высшей цели, и такую культуру отдельных личностей, которые способны служить обществу как высшей цели… Очевидно, что такая соборность сохраняет в себе лучшие стороны коллективизма и индивидуализма и преодолевает их отрицательные стороны. Исторически коллективизм отражает тот период, когда личность ещё не выделилась из родовой общности; а индивидуализм – этап обособления личности, её противопоставления общности. Соборность же есть высший этап по отношению и к одному, и к другому. Глубоко прав современный русский философ С.С. Хоружий, следующим образом представляющий «путь, проходимый природою человека: род – индивидуальность – соборность». И потому ошибочно смешивать соборность с коллективизмом, ибо на уровне соборности принятие целого строится уже на внутреннем устремлении развитой индивидуальности, способной не только себя полагать в качестве достойной цели. «Не утопия ли все это? - может спросить меня читатель. – Да где же вы видели такую соборность?». Краткий ответ таков. Массовое состояние общества, конечно, далеко от идеала соборности. Но именно такой идеал характеризует то состояние общества и личности, которое для человечества может быть признано нормальным. Если же мы этой нормы не достигнем, то глобальная катастрофа станет зримой реальностью. И, наконец, соборное отношение может быть только взаимным. Я не жду его, скажем, от хищников-деструкторов, и к ним не собираюсь относиться с любовью и всепрощением. Здесь уместнее вспомнить название одной из книг И.Ильина: «Сопротивление злу силой». Чтобы дать обоснование тезисному ответу, вернемся к вопросу, с которого началась эта глава: так что же представляет собой человек? Любое животное есть только биологическое существо. И оно нормально, если удовлетворительно приспособлено к среде. Можно ли, однако, назвать нормальным в человеческом смысле здоровяка и великолепного спортсмена, духовные и социальные качества которого легко позволяют ему стать бандитом и разрушать то, что сделано другими людьми? В том-то и дело, что человеческая целостность включает в себя три стороны: биологического индивида, социальную личность и душевно-духовную индивидуальность. И для каждой из сторон своя норма. Что же тогда будет нормой для человека как единства этих сторон? В биологической природе человека есть как отрицательные черты, которые необходимо преодолеть, так и положительные, без которых не было бы возможно ни его социальное, ни его духовное развитие. Не надо абсолютизировать ни то, ни другое. Мне вспоминается символический рисунок на обложке сочинений шведского писателя Августа Стриндберга: изнемогающий человек пытается освободиться от цепких объятий обезьяны. Художник очень тонко передал свой замысел. Кажется, что обезьяна смотрит откуда-то изнутри человека и смотрит с загадочностью сфинкса и с нагловатой хитринкой: никуда, мол, от меня не денешься. Да, некоторые обезьяньи повадки ещё крепко сидят в нас. Вот сверкнет вдруг иная «сильная личность» грозным взглядом вожака горилльего стада, а другая, как бы помимо воли и сознания впадает от этого взгляда в гипнотическое состояние и поступает совсем уже недостойно человека (так сказать, общение хищника с конформистом). Вот как описывает один из таких древних пережитков психолог В. Леви в своей книге «Охота за мыслью»: «Первым делом, на всякий случай, испугаться или обозлиться. И на всякий случай как можно сильней… Этот принцип биологической избыточности отрицательных эмоций, индивидуально сильно варьирующий, но все же выступающий в форме некоторого статистического преобладания – самое тяжкое, самое противоречивое наследие звериного прошлого человека. этот принцип сохранял жизнь, но он же портил её; а теперь с развитием цивилизации и культуры, когда вопрос о сохранении жизни, о непосредственной самообороне уходит все дальше, избыточность потенциала страха и гнева становится все менее выгодной, все более страшной…». Но не будем очень уж сильно грешить на обезьяну. От наших животных предков мы получили и такие черты, без которых человек не стал бы общественным существом, способным не только приспосабливаться к среде, но и преобразовывать её. Общество превращает индивида в личность, но это становление начинается не на пустом месте. Активная жизнь приматов создала уникальную предпосылку человеческой цивилизации – мозг, который с самого рождения человека оказывается не только слугой организма. Но обладает собственной потребностью в активной переработке информации – прообразом будущей творческой деятельности. «Для развития нервной системы животных – отмечает психолог Л.И. Божович, - достаточно тех раздражителей, которые они получают в естественных условиях своей жизни; что же касается коры головного мозга ребенка, то она уже с момента рождения представляет собой орган такой степени сложности, при которой он для своего развития нуждается в специальной организации раздражений со стороны взрослого человека и в постоянном их усложнении. Если же раздражений не хватает, у ребенка возникает общая апатия, застой в развитии, а иногда даже смерть». Содержание информации, перерабатываемой развивающимся человеком, задается тем обществом, в котором протекает его социализация, становление личностью. Термин «личность» имеет много различных значений. В широком смысле личность – это человек, обладающий самосознанием, то есть отделяющий себя от того, что он испытывает, воспринимающий себя как единое целое, как «я». Осознание своего я формируется у ребенка примерно к трем годам. Но для нас сейчас важнее понимание личности в узком социологическом смысле – как той стороны человека, которая сформирована определенными общественными отношениями. И в этом смысле критерием зрелости личности является уровень её соответствия ожиданиям со стороны общества, тем, насколько она готова быть эффективным и ответственным участником жизнедеятельности общества. Заявляя «Я – личность!», - подросток прав лишь в том отношении, что, будучи наделен сознанием и самосознанием, он может стать подлинно социальной личностью. И только в той мере, в какой он таковой становится, он достоин уважения и может заявлять о своих правах. Проблема, однако, в том, что само общество и, стало быть, осуществляемая под его воздействием социализация индивида, далеко не безупречны. И это воздействие результируется не только в положительных, но и в отрицательных характеристиках личности. Так что стриндберговская обезьяна – это символ не только биологического, но и патосоциологического наследия предыстории человечества. Общество дает личности знания и умения. Но смысл, направленность жизнедеятельности личности не является автоматическим отражением состояния общества. Такое допущение справедливо лишь для крайне выраженной степени конформизма. Сами по себе способности, эрудиция, навыки ещё не определяют суть личности. Важно, прежде всего, чему они служат, на что направлены. Умный и храбрый преступник – это всего лишь более опасный преступник, и восхищаться им не стоит (хотя современное «искусство», вдохновляясь кассовыми сборами, пропагандирует именно такой тип личности; вспомните, к примеру, фильм «Бригада» и множество менее ярких поделок). Направленность, выбор базовых ценностей, во имя которых человек использует свои возможности в качестве биологического индивида и социальной личности, есть основная характеристика человека в целом. Посмотрим, каким образом она возникает. Эта направленность не является просто результатом синтеза наследственных биологических предпосылок индивида и воздействия на него со стороны общества. Разные люди по разному реагируют на одни и те же социальные условия и так же по разному используют и развивают свои биологические возможности. Человек не является однозначно заданным результатом ни наследственных программ, ни социализации, ни их взаимодействия. Выбирая свой ответ на вызовы собственной биологии и внешней социальной среды, он не просто формируется биосоциальным взаимодействием, но самоформируется. Во всяком случае, в принципе способен к этому. И чем более он реализует такую возможность, тем более он человек. Именно учет такой возможности и её значимости заставляет предположить наличие в человеке ещё и третьей «ипостаси» - индивидуальности, в которой непосредственно выражается его субъективная реальность как таковая. Индивидуальность содержит в себе то неповторимое начало, которое лежит в основе истолкования любой новой информации, собственного выбора и направленности самоформирования. Эту неповторимую основу издавна принято называть душой, а в философской литературе последнего столетия - экзистенцией. Человек как биологический индивид есть представитель одного из видов приматов. Человек как личность (в социологическом смысле этого слова) есть член общества. Человек как индивидуальность есть душевно-духовное существо, и эта сфера его существования, по крайней мере, не менее важна, чем поддержание биологического здоровья и социальной успешности и надежности. Чего в принципе не понимают «прагматики», так это того, что внутренняя жизнь души и её общение с духовными основами мирового бытия не есть просто средство, способствующее биологическому и социальному благополучию, но и самоценность. Да, духовно развитый человек творит, изобретает, мечтает, медитирует, переживает не просто потому, что «это может оказаться полезным», но вследствие того, что все это – одна из важнейших его самостоятельных потребностей. Кстати, и самый закоренелый «прагматик», искренне полагающий, что деньги ему нужны для «достойной жизни», а власть – для надежного обеспечения доступа к «корыту», тоже имеет – пусть зачаточные и искаженные – но душевные, экзистенциальные переживания и стремления. Например, радость победы, выигрыша, самоутверждения, так сказать, в чистом виде. Мы не будем обсуждать здесь очень сложные и далекие от общепринятого решения вопросы о том, что есть душа: откуда она, как она появляется в теле человека, является ли бессмертной, способна ли к реинкарнации, пребывает ли после смерти тела в мировом информационном поле и т.д. Для нас достаточно понять, что она представляет в человеке третье начало, не сводящееся ни к биологическому телу, ни к социальной личности, но взаимодействующее с ними и отвечающее за основу индивидуальной направленности. И это не позволяет смотреть на человека только как на экземпляр биологического вида и «винтик» общественного механизма и признавать значимость лишь нормальной биологической и полезной социальной жизнедеятельности. Ещё раз: его внутренняя душевно-духовная жизнь, по крайней мере, не менее значима. Но беда нашего человеческого бытия в том, что каждая из названных «ипостасей» склонна «перетягивать одеяло на себя». И в том, в чью пользу, как раз и проявляется одна из важнейших траекторий нашей направленности. Как живое существо я хочу быть здоров. И это нормально. Но усиленная социально полезная работа и напряженная внутренняя душевно-духовная жизнь могут помешать этому. Как нормальный член общества я хочу быть достойным его членом – хорошим и надежным работником. Но как бы не стать при этом трудоголиком, в принципе заменимым умным роботом. Как душевно-духовное существо я могу воспринять как досадные помехи все эти требования заботы о здоровье и трудовой дисциплины: я, мол, «творческая личность», хочу «расширять сознание» и не для меня эти ваши «функциональные обязанности». По отдельности устремления каждой из сторон нормальны (без них нет целостного человека). Но противопоставленные друг другу и абсолютизированные – безусловно, делают ненормальной и общественную и личную жизнь. Где же выход? Есть две полярных возможности. И сколько бы мы ни колебались и не плутали между ними, рано или поздно придется сделать выбор. Похоже, что ныне этот срок пришел. Первая возможность заключается в том, чтобы провозгласить свободу развития человека во всех направлениях, надеясь, что из хаоса разнообразия сам собой родится какой-нибудь «новый порядок». А не родится – так и не надо; игра сама по себе интересна. Но, во-первых, никогда ещё люди не были способны предоставить полную свободу тем, чьи действия нарушают их интересы. И никакое провозглашение «толерантности» этого факта не отменит и не изменит: свобода слова, как это особенно наглядно видно в нынешней России, это одно, а свобода дела – нечто совсем другое. Во-вторых, пока что такая антропоцентристски ориентированная свобода не столько порождает порядок, сколько ведет к глобальной катастрофе, ибо нынешние «игры» становятся смертельно опасными. Вторая возможность состоит в том, чтобы сознательно исходить из внутренней соборной установки - признания самоценности каждой из сторон человека (биологической, социальной, душевно-духовной) в контексте самоценности целостности человека, общества и природы (т.е. развивающейся гармонии ноосферы в целом). Противоречия и нестыковки в этом становящемся единстве неизбежны. Вопрос в том, на что делать акцент: на тенденциях к взаимоисключению или, напротив, к взаимному дополнению; иными словами – к беспредельному (как говорил Маркс, «без заранее выбранного масштаба») самовыражению или самовыражению в контексте взаимного созидания? Практически это означает, что и в себе самом и в отношениях с другими мы должны быть готовы на добровольные уступки и взаимную коррекцию стремлений быть здоровыми, социально успешными и вести внутреннюю душевно-духовную жизнь. Каждый наш поступок, как писал один из крупнейших мыслителей ХХ столетия, М.Бахтин, есть «неповторимое вхождение в ткань бытия». Так совершая это вхождение, оглянись вокруг, почувствуй и подумай, рвешь ли ты или совершенствуешь эту ткань своим самовыражением и самоутверждением. Легко сказать… Да разве мы готовы к этому?! Что делать, достижение идеала всегда трудно. Но тогда не лучше ли и не брать в голову такие утопические идеалы? А вот тут надо совершенно четко осознать: если человек откажется от идеала собственной целостности и самогармонизации, то, обладая современными техническими средствами, он рискует окончательно взорвать мир нашей планеты, который и так, в силу все того же антропогенного фактора, становится все менее целостным. Практический вывод: с позиций такого – ноосферного – мировоззрения наибольшего уважения достоин человек, который на своем месте и в меру своих способностей, стремится к развивающейся целостности себя как биологически совершенного индивида, надежной социальной личности, признающей самоценность социальной общности, и душевно-духовной индивидуальности, сопричастной к духовному единству бытия. «Маленький» вопрос: а как быть, если данный индивид, личность, общность и представитель природы (скажем, холерный вибрион или хищник) отнюдь не стремится к такой гармонии, а, напротив, всеми силами разрушает её? С позиций абстрактного гуманизма вроде бы все надо возлюбить, принять, простить и испытывать «благоговение перед жизнью» (замечательный принцип, предложенный А.Швейцером; речь идет лишь о пределах его применимости). Ответ, который я буду защищать, в общем виде звучит так: самоцелью для одного субъекта может быть только такой другой субъект, который готов, в свою очередь, принять его как самоцель; и, следовательно, такие самоцели готовы одновременно послужить и средствами друг для друга. В этом и состоит взаимодополнительность. Говоря проще, любовь должна быть взаимной. Понятно, надеюсь, что не «баш на баш», не вследствие утилитарного расчета («я - тебе, ты – мне»), но как внутренняя добровольная интенция (направленность). Ребенок не может любить мать так же как она его; но самое страшное – это осознать, что ты стал чужим тому, кому отдал свою любовь. Цветы, распускающиеся в ответ на ласковый уход, конечно, не могут любить человека так, как он любит их. Но и в природе, как это ещё в начале ушедшего столетия показал А.Н. Кропоткин, есть не только конкуренция, борьба за существование и эгоизм, но также и кооперация, взаимопомощь и альтруизм. Конкретный гуманизм не требует абсолютно ко всему относиться «по человечески». Он распространяется на те субъекты (других людей, общности, явления природы), которые сами в той или иной мере и форме обладают соответствующими – негэнтропийными – тенденциями. Зло же, стремящееся породить хаос, усилить энтропию ради удовлетворения своих эгоцентрических потребностей любой ценой, должно быть остановлено и преодолено, в какой бы форме оно не проявляло себя. * * * Предоставим напоследок слово нашему Скептику. Как уважающий себя скептик, он, конечно, не позволит себе бурлить от нетерпения, но ехидные возражения у него наверняка накопились. С. И все же создается впечатление, что вы подчинили отдельного человека (личность, как я понимаю это слово) чему-то надличностному, какой-то целостности. Не является ли это добровольным рабством? Той же самой постановкой общественного выше личного? Ф. А не кажется ли вам, что вы не улавливаете (или затушевываете) разницу между «рабством» и служением? С. Я не понимаю, что такое служение. В нормальном обществе я хорошо работаю, мне хорошо платят. И гарантируют мои права и свободы. Ф. А вы готовы «пойти в разведку» с человеком, который исполняет свои функциональные обязанности только до тех пор, пока это ему выгодно? С. Что ж, жизнь часто оказывается именно такой. Ведь и с женщиной порой неясно, любит ли она твои глаза или твое положение… Лучше уж сразу заключить брачный договор… Ф. И вы считает нормальным такое положение дел? С. Я реалист. Жизнь не изменится от того, считаю ли я что-то или не считаю. Ф. С такими реалистами мы бы и сейчас сидели на деревьях… С. Впрочем, теоретически у вас получилось любопытно… Ф. Ах, скептик, скептик! Разве теории надо строить только ради удовлетворения любопытства? Давно я уже подметил у людей вашего типа разрыв между теорией и практикой: скептик в теории, как правило, весьма предприимчивый малый на практике. С. Но и от насилия над жизнью со стороны адептов незрелых теорий мы пострадали немало. Ф. Согласен. Но разве отсюда должно следовать недоверие к теории и идеалам вообще? Не разумнее ли понять, что было неверно в предшествующих теориях и подойти более ответственно к построению новых теорий и их применению на практике. Какие конкретно у вас претензии к моим теоретическим представлениям о целостном человеке? С. По-моему, вы упрощаете. Ф. В чем? С. Пока я этого не могу сказать точно, но чувствую, что все гораздо сложнее. Нужно время, чтобы все это обдумать. Ф. А время не ждет! ДВОЙНОЕ САЛЬТО КОНФОРМИЗМА Нормально развитый человек – это, в том числе, человек, усвоивший нормы общественной жизни. В этом отношении все члены общества подобны друг другу: они, образно говоря, ведут игру по одинаковым правилам. Но всякая ли «игра» действительно социальна? Будет ли, например, подлинной социализацией прогресс в усвоении подростком норм поведения бандитской шайки? Усваивая эти нормы, он становится членом определенной группы, уподобляется другим её членам. Однако, такая группа – раковый нарост на теле общества, и овладение её нормами – это скорее патосоциализация (патологическая, ненормальная социализация). Между тем и сейчас распространено понимание социализации как приспособления к любому обществу: кто не приспособлен к нравам большинства, тот, мол, ненормален. «…Человек оказывается психотиком просто потому, - замечает Т. Шибутани, - что он не в состоянии разделять представление о мире, свойственное другим, - «нормальным» - людям». Вопрос о нормальности решается здесь простым голосованием. Если все верят в зеленых чертей, а кто-то один позволил усомниться в их существовании то у него, согласно этой «логике», явно не все дома»… Известный польский социолог Я. Щепаньский писал: «Нормальной личностью мы обычно называем: а) среднюю в статистическом смысле личность; б) личность, адаптировавшуюся и ведущую себя в рамках установленных социальных критериев; в) целостную личность, то есть такую, все составные элементы которой функционируют в координации с другими». Под это определение нормальной личности не попадут творческая личность или революционер. Они не являются средними в статистическом смысле и не хотят адаптироваться к тем нормам и порядкам, которые считают несовершенными. Зато под него великолепно подходит типичный приспособленец: он выше среднего не полезет (опасно, да и не сможет), он адаптируется к чему угодно, и все элементы его личности очень слаженно работают для достижения одной цели - выжить и приспособиться. Сведение человеческой нормы к приспособлению есть теоретическое выражение конформизма. Конформист (от латинского conformis – подобный) уподобляется другим членам общества, в котором ему приходится жить, не задаваясь вопросом о том, по верному ли пути идет это общество. Он слепо перенимает любые его нормы и с гордостью считает себя нормальным и, разумеется, «современным». Ему не важно, кем быть – только бы «как все» лишь на том основании, что он «не хуже чем другие». Посмотрим, действительно ли он так нормален, это якобы преуспевающий конформист… Какие только трюки не приходится выкидывать человеку, который вместо того, чтобы критически осмыслить требования, предъявляемые к нему окружающей социальной средой, предпочитает бессознательно подлаживаться к любым требованиям, если они оказываются «общепринятыми»… Примеров этих трюков конформистского приспособления сколько угодно. Приспособление к аритмии. Каждый знает, как легко шагать под ритмичную музыку. А если сама жизнь становится аритмичной? Спешка, шум, вечная настороженность и боязнь отстать – как реагировать на все это? Можно возмутиться и начать борьбу за лучшую, более нормальную жизнь. А можно «поберечь свою энергию» и приспособиться к тому, что есть. И вот ритмичные мелодии уже раздражают. Если кругом шум, то и я устрою какофонию с помощью своей радиолы не хуже чем по радио или телевизору, буду визжать громче всех, говорить с акцентом очередного «реалити-шоу», бравируя своей «современностью». Нежность и доброта начинают казаться сентиментальностью. Если жизнь цинично щелкает меня по носу, то и я , подлаживаясь к этим щелчкам, сведу человеческие чувства к «трепу» и «стебу» (пусть никто не разберет, где «в шутку», а где «всерьез» - это выгодно). Одним словом, попав в грязь, надо самому поскорее выпачкаться. И это называть нормальным?! Бедный конформист, он напоминает ребенка, который в ответ на неисполнение его желаний начинает кривляться и капризничать. Правда, это весьма опасный ребенок, и пожалеть надо того, кому приходится терпеть его уродливые выходки. Особенно, когда такие вкусы становятся предметом коммерческой выгоды и занятием шоубизнеса. Разве не навязывают нам современные СМИ непрекращающуюся и безапелляционную демонстрацию уродств, коробящую слух, зрение, чувство ритма и гармонии человека, не подсевшего на иглу аритмии? Приспособление к моде. Слова «это уже не модно» и «это современно», «это престижно» звучат для некоторых людей приговором в последней инстанции. При этом даже не ставится вопрос, что выражает собой самоновейшая мода; какое внутреннее отношение к жизни стоит за новым внешним фасадом? Только бы не отстать от «сливок общества», которые, конечно же, лучше других: ведь они уже не носят однобортный пиджак, они уже сменили очередной стиль в музыке, уже обновили свой жаргон, они уже предпочитают в живописи нагромождению изломанных линий и пятен просто пустоту в рамке… Они продвинутые! Я не буду убирать слова немодного ныне В.И.Ленина, приведенные в первом издании этой книги. Я очень во многом не согласен с ним и как с теоретиком, и как с практиком, его суждения, касающиеся сферы духовной жизни часто были ограниченными и неоправданно политизированными. Но по-прежнему подпишусь под приводимой ниже цитатой. «Почему нам надо отказываться от истинно прекрасного, отказываться от него, как от исходного пункта для дальнейшего его развития только на том основании, что оно «старо»? Почему надо преклоняться перед новым, как перед богом, только потому, что «это ново»? Бессмыслица, сплошная бессмыслица! Здесь много лицемерия и, конечно, бессознательного почтения к художественной моде, господствующей на Западе. Мы … чувствуем себя почему-то обязанными доказать, что мы тоже стоим «на высоте современной культуры». Я же имею смелость заявить себя «варваром». Я не в силах считать произведения экспрессионизма, футуризма, кубизма и прочих «измов» высшим произведением художественного гения. Я не испытываю от них никакой радости». А вот конформист никогда не осмелится признать, что он не понимает того, что ныне не модно. Нет у него ничего своего: ни смелости, ни радости, ни собственного суждения. Вместо жизни – театр масок (самых модных, разумеется), или, как теперь модно говорить в продвинутых гуманитарных кругах, - сплошные «симулякры». А на более примитивном уровне – «шопинг», ориентированный на моду, как самое интересное занятие (и, опять-таки, очень выгодное для выбравших максимизацию прибыли в качестве своего основного занятия). Чем больше производится товаров и услуг, тем нелепее становятся очередные модные пристрастия. Возьмем, к примеру, проявления моды, возвращающие урбанизированных дикарей на первобытный уровень: изощренные способы татуировки или пирсинг, когда украшения пронзают нос, язык, пупок и далее. Или печальное зрелище курящих молодых девушек и женщин в России (особенно над коляской с ребенком), в то время как на Западе, наоборот, модным становится отказ от курения. Но конформистская мода приводит к искажениям, даже когда она вроде бы направлена на благое дело. Так забота о здоровье, как мода, порождает нелепые диеты, погоню за очередной разрекламированной «панацеей» и т.п. Феномен «рычага». Случалось ли вам наблюдать, как вашего знакомого, вполне симпатичного человека в частной жизни, вдруг словно подменяют, когда ему приходится исполнять какую-нибудь официальную функцию? Действия его словно перестают быть осмысленными, вместо нормальной логики и человеческих чувств – казенщина. Бездушный формализм, кажется, что вместо живого человека начал действовать механический рычаг, приводимый в движение внешней, нечеловеческой какой-то силой. Происходит это в том случае, когда человек выполняет чьи-то поручения без внутреннего понимания их необходимости, просто подлаживаясь под спущенные свыше требования. Он может великолепно организовать вечеринку, ибо ему не нужно объяснять смысл этого «мероприятия». Но официальное собрание, например, он загубит, сделает его повестку неимоверно скучной, а словопрения никому не нужными. Почему? Да потому, что у него нет внутренней убежденности в нужности этого собрания, а высказать это вслух по тем или иным причинам невыгодно. Вот и отвечает такой человек: «Будет сделано» - и делает так, что лучше бы уж ничего не делал. У И.Ильфа Е.Петрова есть зарисовка подобного деятеля, которому поручили организовать уборку улиц. У себя дома он бы просто взял метлу в руки. Тут же он пишет лозунги, призывающие всех на уборку, потом плакаты, клеймящие позором тех, кто срывает «кампанию по уборке», а улицы остаются неподметенными. И это тоже нормально? Особенно сейчас, когда к имитации бурной деятельности присовокупляется ещё разворовывание денег, отпущенных на соответствующий «проект»… Так наш конформист делает свое первое сальто. Чтобы приспособиться к условиям жизни, чуждым или безразличным его внутренней природе, он сам услужливо переворачивает себя с ног на голову. Конечно, было бы неплохо, если бы человек сознательно переделывал себя в лучшую сторону в соответствии со справедливыми требованиями общества. Однако, «нема дурных». Конформист бессознательно подделывается под любые требования – и плохие, и хорошие; в последнем случае он чаще всего искажает хороший замысел, превращая его реализацию в карикатуру. Далее, конформист приобретает глубокое убеждение в том, что каждый, кто пытается бороться против тех порядков, к которым он подлаживается, попросту ненормален. Лев Гинзбург, анализируя в воем очерке «Потусторонние встречи» психологию конформизма в гитлеровской Германии, пишет: «В голове у гестаповцев просто не укладывалось, что на такое дело, как составление антиправительственных листовок, человек способен пойти лишь на основании своих убеждений, из нравственного долга. По их мнению, тут обязательно должно быть «что-то», какая-то червоточина, патология, какой-нибудь гнусный порок, который заставляет людей выступать против существующего режима, причем без всякой реальной перспективы на захват власти, без претензий на то, чтобы самим сесть в правительственное кресло и т.д. Единственное, чем оставалось объяснить их поступок, была «глубочайшая испорченность», то есть, что это попросту выродки, отщепенцы, люди с извращенной психикой и болезненными комплексами. И в гестапо за два-три дня, отпущенных на следствие, упорно искали эти комплексы…». В Советском Союзе конформистам 70-х годов «странными» казались те, кто осмеливался вслух (не на кухне и не на уровне анекдотов) выступать против «линии Партии». Нынешние конформисты в России примерно также смотрят на коммунистическую оппозицию. Четверть века назад «все как один» были «убежденными» атеистами; теперь они столь же «убежденно» надели крестики. Разумеется, я не забываю о том, что люди искренне могут менять убеждения; но сейчас мы говорим именно о приспособленцах. Но и конформист не исчадие ада; и, увы, ничто человеческое не становится ему чуждым до конца. В том числе и угрызения совести. Попробуйте высказать такому человеку в лицо что-нибудь вроде написанного выше – он искренне возмутится. Он не считает себя таким. Он глубоко убежден, что виноват не он, что «все такие», что «среда заела» и что «в этих трудных условиях он делал все, что мог». Короче говоря, конформист лицемерит не только перед другими, но и перед самим собой. Представляя себя в своих глазах иным, чем он есть на самом деле, конформист совершает свое второе сальто. Даже войдя в свой дом – свою крепость, даже наедине с собой конформист остается в привычной маске. Актер не сыграет хорошо свою роль, если не верит в неё. Политикан, обманывающий «электорат», вынужден заниматься и самообманом. Кто попримитивнее, просто ссылается на то, «что жизнь такая». А натурам более «сложным» на помощь приходят различные мифы. Нет, он не карьеру делает, не к кормушке рвется. Что вы! Он борется за идеалы демократии или за державу, он хочет служить народу или своей нации и т.д. и т.п. Альберт Шпеер, бывший министр вооружения в правительстве Гитлера, в беседе со Львом Гинзбургом показал, например, неплохое понимание роли такого мифотворчества в проведении преступной политики: «…В двадцатом веке, в величайшем столетии техники, люди научились изготовлять мифы так же надежно и с той же целью, что пулеметы или бомбардировщики. Появились искуснейшие специалисты этого дела, мастера мифотворчества. В этом отношении миф расы, или миф крови, или миф фюрера были, по существу, своеобразным видом оружия, может быть, более страшным, чем любой сверхтанк или пушка. Они поражали самый главный участок – человеческий мозг и подчиняли себе человека целиком, без остатка». Нынешние мастера ведения психологической войны, организаторы «оранжевых революций», политтехнологи, имиджмейкеры и прочие оставили далеко позади «мифотворцев» того времени. Но нас сейчас интересует другое: как оправдывают себя «жертвы» мифотворческой манипуляции. «Не состояла ли – спрашивает Шпеер – в этом и моя личная трагедия?» Трагедия? Полно, стоит ли называть таким словом сознательное (или, по крайней мере, с сознательным отключением сознания) самоопьянение, приведение своей психики в такое состояние в такое состояние, когда легко и безответственно идешь на преступление… Итак, конформист сначала угодливо ставит себя с ног на голову, а потом «мужественно» уверяет себя, что как н6икогда твердо стоит на своих ногах. Наблюдая эту изощренную и опасную патологию, ещё раз удивляешься, почему порочного человека сравнивают со зверем. Если бы зверь… Ведь это только в басне волк оправдывает свое нападение на ягненка соображениями высшей справедливости. На самом же деле со зверем просто – знаешь, чего от него ждать. Существо, уже переставшее быть зверем (обладающее человеческими средствами) и ещё не ставшее Человеком (не приобретшее подлинно человеческих целей), гораздо опаснее. Конформист может быть вполне нормален биологически, т.е. обладать хорошими адаптивными (приспособительными) возможностями. Но достаточна ли для нормального функционирования общества одна лишь биологическая нормальность? Предположим, что в группе лиц, занятых совместной деятельностью, каждый будет стремиться сделать как можно меньше, а получить как можно больше. Ясно, что так «дело не пойдет на лад». Люди начнут вырывать друг у друга куски добычи; причем, чем сильнее один из них потянет кусок к себе, тем с большей силой будет другой тянуть этот кусок от него. Каждое усилие, направленное против другого, буде по принципу бумеранга обращаться против самого себя. И группа развалится. В небольшой группе, где все на виду, такое положение вещей просто невозможно. Если же общество достаточно велико, то контролировать поведение каждого становится очень трудно. Это дает возможность биологически приспособленным хитроумным и наглым хищникам паразитировать на деятельности тех, кто трудится честно, кого они презрительно именуют «неприспособленными». И если такое общество все же движется вперед, то это верный признак того, что «неприспособленных» в нем достаточно. Следует хорошенько запомнить: чтобы «нормальный» приспособленец смог «отхватить» очередное техническое или иное новшество, кто-то «ненормальный» должен был бессонными ночами изобретать его. Свойства, выгодные отдельным индивидам, могут оказаться неприемлемыми для нормальной жизни общества в целом. Недальновидное приспособление к сиюминутной ситуации, погоня за ближайшей личной выгодой делает общее состояние общества достаточно ненадежными, что, в конечном счете, рано или поздно, так или иначе, ударяет и по его эгоистичным членам. Здесь мне всегда вспоминается мудрый совет А.С.Макаренко: хочешь быстрее выйти из театра – уступи дорогу другому. (Часто ли мы поступаем этому совету?). Наблюдая жизнь дельфинов, ученые В.Белькович, С.Клейненберг и А.Яблоков пришли, в частности, и к такому выводу: «Дружба не за вознаграждение – высший принцип разумной жизни!» Но что нашему конформисту до подобных увещеваний? Ему они «фи, неинтересны», «не прикольны». Дело в том, что конформист не привык смотреть на себя со стороны, размышлять о своем поведении, или, говоря философски, заниматься рефлексией. «А шо такое?! Все так делают» - вот и весь разговор. Если бы кривляющиеся, сквернословящие, с вульгарными манерами, визжащие и гогочущие, так как будто они одни на белом свете, могли бы представить как они выглядят в глазах других людей… Но, увы – чего не дано, того не дано. К тому же ведь они подражают более сильным, «крутым» хищникам, «хозяевам жизни». Тем более что почти вся система СМИ рекламирует именно такой стиль поведения. Вы спросите: «А почему бы им не адаптироваться к хорошему?». Ответ прост: дурное дело – нехитрое; чтобы делать добро, надо готовить к этому и сердце, и ум, и руки. Ерничающему злу учиться не надо, да и подражать легче. Так что мало дать людям материальное благополучие и разнообразие развлечений («хлеба и зрелищ») плюс свободное время. Важно ещё знать, чему они могут подражать в окружающей жизни и чему они хотят подражать. И ещё важнее понять и сделать так, чтобы человек мог не только подражать, но по внутреннему побуждению выбирать и созидать лучшее. «Я МОГУ!» И «МОЖНО СДЕЛАТЬ ЛУЧШЕ!» «Психология – это современный сфинкс: его надо познать, или придется умереть». Эти слова русского психолога Вл. Вагнера, сказанные ещё в начале прошлого столетия, не преувеличение. Чем проще и однозначнее отношения между людьми, тем меньшее значение имеет знание их внутреннего мира для предсказания и формирования их поведения. Поведение первобытного охотника, например, жестко обусловлено повседневной необходимостью добывать пищу, сотрудничая со своими сородичами. Сама жизнь формирует его отношение к природе и к людям достаточно однозначно, и чтобы предсказать направление его деятельности не требуется особенно пристального изучения его психических глубин. Если же отношения между людьми достаточно сложны, то перед каждым из нас открывается веер возможностей. Выбор одной из них не определяется однозначно внешними условиями. Он зависит от пересечения внешних условий данного момента и уже сформировавшихся внутренних установок на жизнь, психических особенностей личности, аккумулировавших в себе сложные и противоречивые влияния условий предшествующей жизни, которые, опять-таки, были переработаны в свете исходной неповторимости данной индивидуальности. Современный человек, вступая в жизнь, имеет перед собой множество возможных путей. По какому же из них он пойдет? Что от него может ждать общество, другие люди? Чтобы определить это, надо хорошо знать психологию человека, особенности его внутреннего душевно-духовного мира. А может быть проще судить о человеке по результатам его деятельности? Ведь прибора, с помощью которого можно было бы прямо заглянуть в душу, не существует, и о содержании души мы можем судить только по поступкам. Но поступок и результат действия не одно и то же. Зная, допустим, что человек успешно перевыполняет производственные нормы или успешно штурмует научные вершины, мы будем знать лишь результаты его деятельности, но не характер его поступков в целом. Почему? Да потому, что достижение одного и того же результата по разным мотивам, во имя разных базовых ценностей: ради денег, славы и карьеры или из любви к творчеству и сознания нужности своего дела – это совершенно разные поступки. В конечном счете они приведут потом и к разным результатам: созидатель, сегодня достигнув успеха, завтра поможет достигнуть успеха идущим по тому же пути; карьерист, достигнув сегодня успеха, постарается так закрепиться на захваченной позиции, чтобы завтра его никто не побеспокоил. В общем, если вы хотите знать, что можно ждать от данного человека, вы должны знать не только, что он делает сейчас, но и понять, исходя из системы его поступков, ради чего он это делает. Поступок – это единство мотива и результата. Проникая в мир мотивов, мы вступаем на территорию психологии. Если мы хотим не только управлять производством вещей, но знать также оптимальные пути социализации личности, создания условий для самоформирования индивидуальности и формирования достаточно совершенных общностей, мы должны столь же успешно диагностировать состояние личности и индивидуальности, как врач – состояние организма. Решить эту задачу, создать человеческую типологию – значит поистине отгадать загадку сфинкса. Это сравнение верно не только потому, что «загадка» очень сложна, но и потому, что человечество, научившееся расщеплять атомное ядро и выводить смертоносные бактерии, но не научившееся строить подлинные человеческие отношения, не сможет слишком долго балансировать на острие ножа. Искомая типология ещё не построена. Мы не будем здесь описывать различные попытки её создания и тем боле предлагать какой-то новый вариант. Задача этой главы более скромная – поделиться соображениями (на уровне предварительных наметок) о принципах деления людей на разные психологические типы и, исходя из них, дать зарисовки некоторых типов. Хотелось бы надеяться, что читатель заинтересуется этой проблемой – одной из актуальнейших проблем современности. Различных свойств человека, как личности и индивидуальности, насчитывается несколько сотен. Если перебрать все возможные их сочетания, то, наверное. Число психологических типов окажется равным числу реально существующих людей (если не больше, учитывая ещё нереализованные возможности). Отсюда, кстати и изобилие частных классификаций, схватывающих какие-то отдельные стороны человеческой целостности. Видимо, среди многообразия свойств надо выделить такое, которое подытоживает все другие и непосредственно выражает как бы итоговое отношение человека к действительности. Таким свойством является направленность. Чтобы пояснить понятие направленности, представим себе жизненные маршруты, проходимые разными людьми в различного типа условиях. Объективные условия задают людям набор возможностей, из которых они могут выбирать: возможность выбора профессии, спутника жизни, товарища, роли в компании, общественной деятельности и т.д. Разные выборы имеют неодинаковое значение для общей оценки человека. Представим себе три случая. Один человек выбрал профессию и общественную деятельность по принципу «интересно для меня и нужно для общества», сошелся с товарищем по сходству интересов, выбрал спутника жизни по искреннему чувству и единству взглядов. Другой – профессию и общественную деятельность по принципу «где выгоднее», приятеля – по принципу «я – тебе, ты – мне», спутника жизни – по величине дохода или родственным связям. Третий предпочел ту профессию, которая сейчас самая модная, общественную деятельность – где он на виду, товарища – самого «шикарного», спутника жизни – по «престижной» внешности и т.д. Ясно, что перед нами совершенно разные жизненные траектории; эти люди по-разному направлены в своей жизнедеятельности. Два пояснения. Во-первых, речь идет именно о направлении деятельности, то есть не о том, что «я, мол, хотел, да обстоятельства помешали», а именно о типе поступков в обстоятельствах данного типа. Во-вторых, реальная жизнь, как правило, намного сложнее приведенных примеров. Значимость направленности действий одного и того же человека в разных сферах жизни оценивается чаще всего не сплошными плюсами или минусами, но самыми разнообразными сочетаниями их. Поэтому результирующая, общая направленность может иметь как вид прямой стрелы, бьющей прямо в цель, так и довольно изломанной кривой. Но как бы там ни было, если мы знаем направленность человека, характерный для него тип выбора «маршрута» в обстоятельствах определенного типа, это дает нам знание самого главного в нем: то можно ждать от него в том или ином случае. Чем сложнее условия жизни, тем чаще приходится выбирать в рамках двух основных областей, во взаимодействии которых и прокладывается искомый «маршрут» и, в конечном счете, формируется наш образ жизни. Эти области можно обозначить как «хочу» и «могу». «Хочу» - это наши потребности, «могу» - знания, умения, способности, воля, т.е. субъективные возможности и объективные условия, в которых реализуются те цели, которые мы перед собой ставим и средства, которыми мы располагаем. Однако цели и средства, когда они не заданы жестко однозначно, не являются прямым выражением «хочу» и «могу». Среди многообразия того и другого ещё предстоит выбрать те цели и средства, которые для данного человека оказываются предпочтительными. Основанием этого выбора являются базовые ценности, отвечающие на вопрос, во имя чего мы удовлетворяем потребности и используем те или иные возможности. Такие ценности достаточно устойчивы, можно сказать, аксиоматичны для человека определенного типа. Они и лежат в основе его направленности. А теперь, вооружившись этими исходными предпосылками, попробуем сделать контурные зарисовки некоторых психологических типов. Надо оговориться, что в культурах и обществах разного типа, в разные эпохи появляются человеческие типы, характерные именно для этих формаций. Допустим, мы говорим о «человеке эпохи возрождения» или о «советском человеке». Но, в то же время, существуют и типы, которые можно назвать «вечными»; их общее содержание (направленность) явственно проступает в любых преходящих формах. И для различных культур и эпох характерна только их относительная распространенность. Дальше речь пойдет о некоторых типах именно такого рода. Интереснее, пожалуй, начать с людей, которых природа не обошла большими возможностями. Вообразим себе ситуацию, носящую скорее символический характер: несколько человек, обладающих значительными и разнообразными способностями, комментируют свое возможное участие в постройке пирамиды (пирамида здесь – символ любого большого дела). «Какую пирамиду можно построить! – воскликнул первый. – История не забудет её создателя! И сделать это могу только я!». «Нужно делать, а не рассуждать!» – отрубил второй и пошел организовывать доставку каменных блоков. «А занятно будет повозиться!» - заметил третий. Потирая руки от удовольствия. «Дело стоящее, - сказал четвертый. И добавил, подумав: - А ведь можно сделать лучше». «Да-да-да! – прокудахтал пятый. – На днях я сидел в президиуме с самим фараоном, он сказал, что обязательно привлечет меня для консультации». Что ни высказывание, то тип. У каждого из них разная направленность, разное «во имя чего», ради которого они собираются взяться за предложенное дело. И потому совершенно разная значимость их поступков, даже если условно предположить, что они получат примерно одинаковые результаты (пирамида все же будет построена). Первый тип – это властолюбец, жаждущий культа собственной личности. Вл. Вагнер называл этот тип вожаческим. Такой человек может обладать интересными идеями, огромными организаторскими способностями, может самозабвенно заниматься большим делом – и все же на первом месте у него не дело, которому он служит, а собственное «я», его он возвеличивает. Если подобного деятеля «держать в рамках», он может принести немало полезных результатов. Но беда в том, что, как правило, «сильную личность» с такой направленностью не удается удержать в пределах общественно полезного. Не успеешь оглянуться, и уже не столько он работает на общество, сколько общество на него. А потом долго спорят, чего же он больше принес – пользы или вреда. Но при любом раскладе надо четко понимать, что по своей мотивации его поступки не являются положительными. В арсенале возможностей вожаческого типа на первом месте колоссальный заряд актерских и суггестивных (умения внушать) способностей. Подобно вожаку горилльей стаи, представитель этого типа удивительно ловко использует грозный взгляд, выразительную мимику, вовремя сделанный неотразимый жест и т.д. Но вдобавок к этому как человек он отлично знает когда, что, кому и как сказать, каждому действию он умеет придать символический смысл; он щедро раздает подачки (поможет одному, поддержит другого), чтобы потом, завоевав популярность (ах, он хороший, он добрый, он великий!), безжалостно собрать дань по большому счету. Но почему же властолюбец не хочет направить свою энергию на бескорыстное служение общему делу? Видимо, если отвечать на этот сложный вопрос предельно кратко, то в силу специфики своих способностей и ценностных ориентаций. Все же его творческие потенции относительно слабее его возможностей суггестивно-манипулятивных. Ему легче и приятнее изобразить величественный жест, вообще поразить и озадачить, чем спокойно и скромно созидать добро. Конечно, работать ему приходится, и порой с бешеной энергией, но движет им не любовь к работе, людям и миру, а непомерное тщеславие, желание «быть Наполеоном». Тщеславие же это становится непомерным, когда наш будущий кумир ещё ходит непризнанным, в чем-то даже отстает от обычных людей, а его актерские замашки и претензии на величие вызывают вместо истерического восторга здоровый смех. Бесспорным историческим примером такого развития может служить биография Гитлера. С другим примером, наверное, многие не согласятся, но я разделяю мнение писателя Дж. Оруэлла о художнике Сальвадоре Дали: он был отличным рисовальщиком («талантлив до локтя»), но его откровенный эпатаж и манипуляция публикой посредством своих сюрреалистических гротесков была вызвана тем, что с детства он действительно видел себя Наполеоном, а сказать что-либо духовно значимого ему по сути было нечего. Второй тип – деловой человек. Он включает в себя ряд далеко не одинаковых разновидностей: здесь и человек дела, и «деловик», и, наконец, делец. Но общим для них всех будет полное безразличие к тому, ради какой общественной цели совершается дело. Представитель делового типа силен своими навыками, волей, смекалкой. Но цели ему должны быть заданы либо обществом, либо обстоятельствами, либо биологическими потребностями. Размышлять о них он не станет, ибо абстрактное мышление, мышление, направленное на анализ человеческих ценностей, ему не дано. Если цель, которой подчинено его дело, достойная цель, он может быть незаменимым. Но выпусти его из-под контроля – и он подчинит все именно ближайшей цели, именно интересам того дела, которое он сейчас делает сам, поскольку не соотносит задачи своего участка с задачами общего фронта работ. А в глубине души он, не претендуя на демонстративное первенство (но и не отказываясь от большой карьеры, если обстоятельства сложатся благоприятным образом), просто принял как аксиому, что надо «держаться на плаву» (хоть в дворовой компании, хоть в бизнесе или политике) и хорошо усвоил, опять-таки, с детства, что для этого надо в избранной им сфере быть мастером своего дела. Третий тип – человек игры. Он сходен с «деловиком» тем, что также безразличен к общественной значимости целей своей деятельности. Но он менее серьезен и более избирателен. Ради любого дела он «вкалывать» не станет, а займется лишь тем, которое вызовет в нем интерес, азарт, раззадорит его. Всякое занятие для него лишь новая игра, которая должна быть «занятной» и «любопытной». Излишняя серьезность для него явный признак «неэлитности». В каждое дело он внесет множество интересных блесток, с ним не соскучишься, но не дай бог поручить ему какой-либо ответственный выбор: целей, кадров и т.д., - вместо объективного подхода все будет решать вкус - личный или признанный приличным в его «тусовке». Причем масштабы такой «элитной» тусовки могут быть самыми разными – от андеграунда до признанных «совестью эпохи» или чем-либо подобным. Я вспоминаю разговор с талантливым человеком такого типа, достигшего большой известности, которому я когда-то принес свои первые опусы. - Да, молодой человек, я прочел, это было весьма любопытно… - Но как вы относитесь к моим идеям? Нужен ли я? - Вы наивны, молодой человек. Кто же будет решать, нужны ли вы. Интересно ли вам это занятие – вот главное. Потом, помнится, я пытался сказать, что пусть будет трудно. Но я буду счастлив в борьбе и т.д. Он снисходительно улыбался: это уже было нелюбопытно. Мы не поняли друг друга. А сейчас я не удивляюсь провалу социалистического эксперимента в нашей стране, если учесть, что большинство «инженеров человеческих душ» были или откровенными приспособленцами или такими вот талантливыми жизнелюбами. Первые быстро приспособились и к «демократии», вторые приняли её от души: а что им ещё надо кроме «свободы слова»? Четвертый тип наиболее совершенен. Это тип творца с соборной направленностью. Он соединяет в себе достоинства человека дела, ибо тоже умеет добросовестно работать, и человека игры, ибо дело ему интересно. Когда нужно, он будет упорен как робот, а если можно – будет делать дело артистично и с наслаждением. Но в отличие от предыдущих типов его направленность органически совпадает с положительными тенденциями развития общества и бытия в целом. Он много может, но не «Я могу!», а «Можно сделать лучше!» движет его поступками. Поэтому в отличие от человека вожаческого типа он строит пирамиду не как памятник своему величию, а как нечто нужное людям, украшающее мир и составляющее смысл его жизни. «Наполеон и все другие люди его типа, - сказал однажды Бернард Шоу, обращаясь к Альберту Эйнштейну, - создавали империи. Но существует ещё класс людей, которые стоят заведомо выше этого. Они создавали вселенную, и у них создателей Вселенной, чистые руки, не запятнанные ни единой каплей человеческой крови». Для человека соборно-творческого типа характерна особая ясность, прозрачность чувств и намерений. Людям с замутненной душой эти качества представляются порой детскостью и наивностью. Действительно, как «наивно»: зачем интриговать, завидовать, суетиться, быть беспокойным властолюбцем, угрюмым роботом или азартным игроком, когда в этом прекрасном мире можно так великолепно творить на радость и себе и миру?! Я радости не знал – сознательно обидеть, Свобода ясности мне вечно дорога. (К.Бальмонт). За свою «наивность» люди этого типа не раз расплачивались здоровьем и жизнью, ибо за истину, добро и красоту, которые они несли, их подвергали гонениям, сажали в тюрьмы, предавали смерти. И все же ещё и ещё раз: если кто-то имеет возможность играть и потреблять, то только за счет того, что кто-то другой шаг за шагом, век за веком творит и приближает день торжества истории над предысторией, подлинной природы человека над всеми её искажениями. Впечатляющий портрет человека такого типа дается в стихотворении Новеллы Матвеевой «Сон». Обреченный мир ждет конца. Кто-то, махнув на все рукой, одержим одним желанием: «Жить! Доживать! Дохрустывать селедку!». Но не на таких держится жизнь. И в страшный час, когда из Подлеца, Как залп из жерла, хлынул крик развязки, И вылезло лицо из-под Лица, И выскочила маска из-под Маски, - Вбежал какой-то хрупкий человек, Стал посреди всего земного шара, С лицом усталым как весенний снег, Подтаявший от близости пожара. - Нашел! – он крикнул. – Эврика! – Как брат, Раскрыв народам быстрые объятья, - Он знал, что входит в яд и в ад Противоядье и противоадье! Не будет взрыва! Атомы за нас! Да будет жизнь! Вы будете! Я буду! Я сделал все. И завершил - сейчас, Да – в это миг, в предсмертную минуту. Восхищение соборно-творческим типом не должно скрывать от нас того факта, что его положительная направленность связана с достаточно противоречивыми возможностями. Он более слаб, чем предыдущие типы, в том смысле, что сам по себе он гораздо больше их нуждается в подлинно человеческих отношениях: доверии, взаимопонимании, искренней любви. Тот, кому подчинение себе других людей удается лучше, чем созидание в сотрудничестве с ними, не станет творцом с соборной направленностью. Но это слабость того же рода, что заставила нашего далекого предка взять в руки созданное им же орудие: есть хорошая слабость, так же как и хорошая неприспособленность. Мощная тяга к доброму созиданию, понимание, что «можно сделать лучше», неумение и нежелание подлаживаться к плохому и несовершенному – вот основные компоненты, из которых слагается «могу» этого типа. Постоянное совершенствование мира и самого себя формирует большое чувство ответственности, осознанную (в отличие от «деловика») серьезность (в отличие от «игрока – игрунчика») в выполнении своего и общего дела. Пятый тип – это мастер показухи. Ему неважно – кем быть, важно – кем казаться. И страшен он, если его способности велики, но жизненные смыслы мелки. Человек с большими задатками, но мелкотравчатыми целями, отсутствием внутренней ответственности, серьезного отношения к труду становится пустоцветом. С легкостью необыкновенной он создает видимость дела и как никто другой развращает окружающих, ибо наглядно демонстрирует, что быть обаятельным болтуном – самый легкий способ существования. То, что это одновременно и самый пустой способ, доходит несколько позже. А ведь обидно видеть, когда, например, человек с бесспорно острым и гибким умом употребляет его не на дело, а лишь на создание антуража, на пускание пыли в глаза; или когда женщина, обладающая блестящими способностями, гораздо больше обеспокоена не их реализацией, а тем, чтобы казаться неотразимой и загадочной. Спохватится потом человек, а уже поздно: все ушло на то, чтобы казаться причастным к вершинам, вместо того, чтобы быть среди тех, кто упорно карабкается на них. Все сказанное лишь беглые зарисовки. Каждый из этих типов достоин более детального анализа. Не менее достойны его и другие, не упомянутые здесь человеческие типы. А если добавить, что каждый тип имеет множество разновидностей и, кроме того, в конкретных личностях могут быть смешаны черты различных типов, то станет ясным что проблеме человеческой типологии стоит посвятить особую книгу, да и не одну. Здесь же я хочу обратить внимание на такой важный момент, что эти типы могут проявляться везде и всюду, независимо от размаха и значимости деятельности. Так тип создателя «империй» или создателя «вселенной» может реализоваться не только в Мировом океане, но и в каждой повседневной капельке. «Империей» может оказаться религиозная секта, научная группировка или даже комната в общежитии. «Вселенную» можно строить и в школе, в которой преподаешь, и во дворе дома, превратив его в сад, - к любому делу можно подойти творчески и с учетом интересов других людей. Более того, понаблюдайте как-нибудь за поведением разных людей, скажем, на волейбольной площадке – и тут вы увидите те же психологические типы… Подчеркнем ещё раз: не размах, не масштабы деятельности сами по себе определяют достоинство и значимость человека, но направленность его деятельности. Ну ярко, ну «круто» - а вот смысл то в чем? * * * «… Бросил философ какие-то «общие и абстрактные» идеи – и пусть, мол, они гуляют по свету. Легкая работа, не правда ли? А как конкретно их реализовать? Не знаете? То-то же!». Такая реакция на философские рассуждения, советы и призывы довольно распространена. Не лучше ли, однако, не завидовать чужой участи и не иронизировать по поводу той работы, которую никогда не делал сам, но признать разумное разделение труда. В частности, согласиться с тем, что кто-то осознает содержание глобальных проблем и намечает принципы их решения, а кто-то отрабатывает технологию их решения в конкретных вариантах. Специалист второго рода видит (и очень детально) узел какого-то устройства, а может быть, и все это устройство. Специалист первого рода , не вникая в детали, пытается понять назначение и место различных «устройств» в жизни общества и бытия в целом. Важно только, чтобы между ними была постоянная обратная связь. Я не понимаю, например, как можно совершенствовать программу обучения литературе или истории «вообще», не зная, ради решения какой общей проблемы надо вносить в них изменения, что собственно требуется перестроить в формировании человека в целом. А вот так и можно – отвечает мне реальная жизнь, не считающаяся с философскими пожеланиями. Кромсали, мол, и будем кромсать любые программы, ориентируясь на парадигмы данной научной школы или на конъюнктуру… Да, так оно и идет. «Такова селяви»… Вот только разумно ли это, достойно ли гордого самоназвания Homo sapiens? Философ смотрит на мир с высоты птичьего полета, а технолог рассматривает в лупу маленький участок ближайшей поверхности. Обязательно ли один из них страдает верхоглядством, а другой близорукостью? Не разумнее ли понять смысл работы каждого? Чтобы сделать это в отношении философа, можно с успехом отнести к нему слова, сказанные Роменом Ролланом: «Природа создала меня дальнозорким. Другие лучше видят вблизи. Мои глаза устроены так, что видят далеко. Оставьте меня на моем посту и вместо того, чтобы мешать дозорному, используйте его!» Познание ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? Этой главы тоже не было в первом издании. Вопрос об истине в диалектическом материализме считался решенным. И, действительно, материалистическое понимание истины представляется достаточно убедительным. В философском энциклопедическом словаре 1983 г. истина, например, понималась как «адекватное отражение объекта познающим субъектом; воспроизведение его таким, каким он существует сам по себе, вне и независимо от человека и его сознания», как объективное содержание наших знаний. В споре с модным ныне абсолютным релятивизмом («абсолютной истины нет», «каждый прав по-своему, у каждого своя истина») я и сейчас поддерживаю материалистическое решение вопроса. Чтобы мы ни считали, и чего бы нам ни хотелось, есть не зависящие от нас (объективные) ограничения. И чтобы добиться своих целей, мы вынуждены считаться с ними. Знания об этих обстоятельствах и правила обращения с ними могут быть верными (истинными) или ошибочными (ложными). И как ни крутись, с этими объективными знаниями об ограничениях наших субъективных намерений мы должны считаться. Возьмем, к примеру, спор между признающими возможность получения истины в указанном выше смысле и отрицающими это. Если руководствоваться правилом, отрицающим возможность истины, то всякий спор становится бессмысленным. Тогда надо честно сказать: «Мне нравится отрицать истину»; а о вкусах не спорят. Но остановиться на этом, значит в принципе распрощаться с наукой. Если же продолжать настаивать на утверждении о невозможности существования объективной истины, то оппонент вправе спросить: «Является ли истиной отрицание истины?». Положительный ответ на этот вопрос показывает, что хоть одна истина, по крайней мере, существует. Вспоминая диалектический материализм, сама практика является критерием истины, в том числе её существования. Итак, истина, как адекватное отражение объективной реальности, существует. Однако при ближайшем рассмотрении такого определения становится ясным, что оно далеко не так очевидно, как может показаться на первый взгляд. Прежде всего, надо развести разные смыслы термина «истина». Говоря об истинности чего-либо, мы можем подразумевать как соответствие объективной действительности (адекватность отражения), так и соответствие какому-то образцу. В свою очередь, этим образцом-эталоном может быть как некое объективное знание о сущности вещей, так и наши представления, убеждения в том, что является «истинным». Поясним примерами эти три случая. 1. «Иванов – русский» (можно проверить, что это так). 2. Иванов – истинное воплощение русского характера (предполагается, что мы хорошо знаем этот тип национального характера; на самом деле, как в данном случае, такое знание может быть весьма приблизительным). 3. Я верю в то, что Иванов герой, и это истина; проверка моего святого чувства была бы для меня оскорбительной. Для выражения третьего случая в русском языке есть хорошее слово «правда». Истина и правда часто употребляются как синонимы, и иногда это правомерно («Говори правду о то, что случилось» или «Дай истинную картину того, что произошло» - идентичные требования. Совсем другое, когда нас интересует, как разные люди видят и оценивают одно и тоже объективное событие. И здесь уместно вспомнить Гете: «Я говорю вам правду, только правду. Свою правду, конечно». В подобных случаях правда означает выражение нашего жизненного кредо, базовых ценностей и оценку происходящего именно с таких позиций. И тут, действительно, у каждого может быть своя правда. Насколько результаты следования той или иной правде могут подвергнуться суду с точки зрения объективной истины, мы обсудим при рассмотрении человеческого поведения. Что касается второго смысла термина «истина», когда под истинным понимается нечто «настоящее», «подлинное», соответствующее сущностным чертам данного явления, то такой подход уместен при сравнительном анализе различных проявлений того или иного рода. Говоря философски, это онтологический, а не гносеологический вопрос. Мы же в этой главе занимаемся проблемами познания. Поэтому дальше речь пойдет только о первом – чисто гносеологическом – смысле истины как адекватного отражения объективной реальности. Вот тут-то и начинаются нападки на такое определение. Следует различать поверхностное «сбрасывание с корабля современности» и серьезные претензии. Критика ведется в трех основных направлениях. Во-первых, объявляется непонятным, что такое отражение и как оно может быть адекватным. Во-вторых, неясно как конечное знание может соответствовать бесконечной действительности (и это очень серьезное возражение, которое не сейчас было выдвинуто). В-третьих, ставится под сомнение вообще возможность выхода к самой действительности, сравнение с ней наших знаний, поскольку в любом случае мы непосредственно имеем дело только со знаниями. И это тоже не новое возражение, которое не так-то легко опровергнуть. В советский период «ленинской теорией отражения» клялись на каждом шагу. Теперь же иные цедят сквозь зубы: «Отражение это не более чем метафора». Говорящие так просто не знакомы с тем анализом понятия отражения, который был проведен ещё в советское время. К тому же в подсознании у них, видимо, крепко засела ленинская критика Гельмгольца (в знаменитом «Материализме и эмпириокритицизме»). Последний полагал, что ощущения не являются непосредственно похожими на предмет, но имеют знаковую природу. Ленин с ним не соглашался. Ближе к истине оказался Гельмгольц. В самом деле, что физически общего между движущейся машиной и её зрительным образом в сознании? Только сохраняющаяся структура (механических движений отражаемого предмета, электромагнитных колебаний, воздействующих на сетчатку глаза и так вплоть до молекулярных изменений в зрительном центре коры больших полушарий человеческого мозга). Более того, человек, не имеющий в своем сознании эталонного образа машины, не найдет в этих структурах итоговое общее, проще говоря, не узнает этот предмет. Физическое отражение суть вещественно-энергетический ответ на воздействие такого же рода: сжатие, поломка, расширение и т.д. Ржавление железа как отражение воздействия воды есть физическое отражение, и к гносеологии, к проблеме истины это не имеет никакого отношения. Нас интересует отражение информационное, которое является вещественно-энергетическим только по сигнальной форме передачи и сугубо структурным по содержанию: физические сигналы лишь знаки, значение которых может быть интерпретировано отражающей системой только на основе уже имеющейся у ней «априорной информации» (тезауруса, совокупности эталонных образов). Замечу в скобках: мне вспоминается бедняга диаматчик, который жаловался мне, что не мог найти в словарях термин «тезаурус»; не продумав категориальный смысл достижений кибернетики, действительно не стоит рассуждать об отражении… Итак, говоря об отражении в знании объективной реальности, мы имеем в виду соответствие структур объекта и отражающего его образа (от ощущения до понятия и теории). Но что такое соответствие? Плохой студент на экзамене на этот вопрос отвечает так: «Это правильное отражение» – «А что такое правильное? - «Это истинное». Налицо ошибка логического круга. В Словаре иностранных слов «адекватный» трактуется как «равный, вполне соответствующий, тождественный». А в Словаре русского языка соответствие определяется как «соотношени嬬 между чем-нибудь, выражающее согласованность, равенство в каком-нибудь отношении». Понятно, что в нашем случае имеет место не любое равенство или тождество, но только в строго определенном отношении: соответствие структур, посредством которого и осуществляется сопоставление образа и объекта. Физически образ на предмет никак не похож. Что же представляет собой структурное соответствие? В математике понятие взаимнооднозначного соответствия поясняется таким примером: данное соответствие между множествами людей и стульев в аудитории имеет место в том и только в том случае, когда не остается не занятых стульев и людей людей, которым не досталось стула. Истинное отражение образом объекта имеет место тогда, когда множество признаков объекта и множество признаков, присутствующих в образе (допустим, в определении данного объекта), находятся именно в таком соответствии друг с другом. Как видите, обошлись без метафор. Кто хочет, пусть спорит. Но вся трудность в том, что множества людей и стульев в аудитории – конечные множества. И их соответствие друг другу легко проверить. Познание же имеет дело с бесконечным миром, да и любой объект бесконечен как вглубь, так и в возможностях вступления во взаимодействия с другими объектами. Как же соизмерить конечное с бесконечным? Я считаю это основной проблемой теории истины. Вот как видел эту проблему и представлял её решение ещё в Х1У столетии великий мыслитель Николай Кузанский: « Из самоочевидной несоизмеримости бесконечного и конечного совершенно ясно…, что наш человеческий разум… не может… в точности постичь истину вещей». Проблема поставлена замечательно. Но с решением позвольте не согласиться. Теперь нам придется уточнить, что означает «в точности». Такова судьба философа, если он не хочет остаться в плену предрассудков «домашнего обихода». Если под точностью понимать полное соответствие неизбежно конечного образа бесконечному объекту, то мыслитель, безусловно, прав. Нельзя с абсолютной точностью измерить ширину этого стола, ибо процесс уточнения уйдет в бесконечность. И такова ситуация в познании в целом. В этом смысле абсолютная истина - как законченное знание бесконечного (!) - недостижима. Но мы, как это было уже показано в главах раздела «Мир», никогда ни практически, ни теоретически – не имеем дела с бесконечным объектом, но всегда - с выделенным из него конечным предметом. Так что сопоставляются два конечных множества. Законность такого сопоставления имеет место до тех пор, пока в данное конечное взаимодействие (а все существует не «вообще», но только в определенном взаимодействии) не врывается бесконечность. Вспомним пример с прыжком зайца: в обычных условиях, т.е. при нормальном функционировании организма на клеточном и молекулярном уровне можно не учитывать происходящих на этих уровнях процессов, если выделен предмет эколога – переброс энергии по пищевым цепям. Мы абстрагируемся от сюрпризов потенциальной бесконечности, пока она не беспокоит нас. Поэтому если налицо неизменность условий С (т.е. в них выделено актуально значимое конечное множество), то имеет место и зависимость конечных же факторов А и В: С→ (А→В); знак → читается как «если… то». Так при нормальном давлении (и ряде других условий) вода кипит при температуре +100°. И это – абсолютная истина, отражающая реальное положение вещей до тех пор, пока будет иметь место постоянство соответствующего конечного набора факторов. Такое понимание абсолютной истины может показаться парадоксальным: безусловно… в рамках данных условий. Не будем, однако, забывать, что не только знание, но и само существование («на самом деле») точно так же имеет место не вообще, но в условиях определенного взаимодействия, в определенном отношении. Но пока воспроизводится это соотношение, данное «на самом деле» безусловно существует. Иной безусловности на уровне относительного бытия просто не может быть. Но каков критерий, что такое знание достаточно точно отражает реальность? Только один: с его помощью обеспечивается регулярное и воспроизводимое решение поставленной задачи, достижение цели, ради которой субъекту требуется именно это знание. Если человеку сейчас надо оказать конкретную медицинскую помощь, врач не станет задаваться вопросом, что есть человек вообще или, каков социальный статус данного человека (если он, конечно, думает о помощи, а не о возможном вознаграждении). Ему достаточно умения поставить правильный диагноз и определить эффективные средства воздействия. Излечение больного является критерием того, что соответствующие знания оказались истинными. Конечно, мы выявили лишь общую схему. В реальности все оказывается гораздо сложнее. Ведь отдельный случай излечения может произойти и по другим причинам. Поэтому и были сделаны оговорки: результат, следующий за применением знаний, должен быть регулярным и воспроизводимым; а другие возможные воздействия должны находиться под контролем. Но такая «чистота» не всегда достижима и в научном эксперименте. К тому же могут появиться новые, неизвестные раньше факторы. В силу этого наши знания в целом остаются достаточно неопределенными, неточными, гипотетичными. И потому деятельность врача, как и любая другая человеческая деятельность, не может опираться только на науку, но всегда в определенной степени оказывается и искусством принятия интуитивных решений в неоднозначной ситуации. Мы никогда не оперируем одними только абсолютными истинами. Но и без них мы обойтись не можем. Было бы сциентистской утопией полагать, что когда-нибудь все наши поступки будут с необходимостью и достаточностью управляться наукой как системой абсолютных истин (а сколько таких утопистов!). В нашу задачу входило лишь показать, что такие истины существуют. И чем больше их в нашем распоряжении, тем точнее наши знания и предсказуемее результаты их применения. И последний «казуистический» (или «схоластический»?) вопрос, один из вечных вопросов, над которыми бьются философы. Истинность знаний подтверждается успешным применением их на практике. Но ведь знание об успешных результатах – тоже знание. Где же выход к «вещам в себе»? Конечно, мы уверены, что мир существует и вне нашего сознания. Что ж, мол, тут голову ломать, когда каждому нормальному человеку и так все ясно? Но одно дело верить, другое – отрефлектировать, т.е. подвергнуть очевидность сомнению и попытаться осмыслить и доказать, что наш здравый смысл действительно прав. Попробую изложить наиболее близкую мне версию (без претензий, что она сплошь состоит из абсолютных истин). Аргумент № 1. Строго говоря, если мы всегда замкнуты в нашем сознании, то следует говорить о моем и только о моем сознании. Ведь то, что я знаю о существовании других людей, это не более чем мои знания. Стало быть, достоверно я знаю лишь свои знания и «на самом деле» я один и существую. Такая точка зрения называется солипсизмом (латинское solus ipse – я один). Следование ей приводит к абсурду, такой философией невозможно руководствоваться в жизни. Опровержение посылки путем демонстрации абсурдности вытекающих из неё следствий называется в логике «доказательством от абсурда». Однако достаточно ли этого аргумента? Ведь столь же абсурдно и отрицание самостоятельного существования и других вещей, не только людей. Материалисты всегда любили популярно пояснять этот аргумент примерами вроде того, что утолите, мол, свой голод не куском мяса, а вашим представлением о мясе. Очевидность абсурдности тоже требует осмысления: кто знает, может, мы вообще живем в абсолютно абсурдном, парадоксальном, сумасшедшем мире? В кризисные периоды развития такие «ну очень красивые» настроения становятся модными… Аргумент № 2. Находясь внутри сознания, мы способны делать наше сознание предметом самосознания, подвергать анализу и оценке наши переживания, восприятия, мысли, и даже пытаться изменить их направленность и соотношение друг с другом. На этом пути человек сталкивается с определенным сопротивлением «материала» своей внутренней жизни: что-то ему не удается в себе понять, а что-то и не хочется выставлять на свет самосознания, что-то удается изменить, а что-то - нет. Это значит, что уже внутри субъективного в данном (рефлексивном) отношении выявляется объективное – существующее по собственным закономерностям, которые нам не всегда известны и не всегда нравятся. Но, в свою очередь, это означает, что мы можем иметь истинные или неистинные образы о нашем собственном сознании! Что и требовалось доказать. Неважно, какова природа предметов, на которые направлено наше сознание, образы которых оно получает: психическая или физическая, находятся ли они внутри нашего сознания, взятого в целом, или же за его пределами. Важно, что в любом случае сопоставляются два независимых друг от друга конечных множества – образов и предметов. В данном случае это образы, формируемые задачами самосознания, и предметы как состояния сознания, подвергающиеся рефлексии. Если поставленные задачи решаются успешно, мы имеем истинные образы (как видите, практика отнюдь не сводится к «материальной» деятельности). Аргумент № 3. В человеческом опыте, в совокупности различных «знаний о…» достаточно определенно различаются две разновидности опыта: с внутренним (душевно-духовным, психическим) миром и с миром внешним (материальным). Состояния первого из них могут «оказывать сопротивление» самосознанию, но в определенных отношениях они достаточно управляемы. А именно. Состояния сознания, как предметы самосознания, во всяком случае, в норме, не воздействуют на нас в жестких временных интервалах; мы можем делать их объектами нашего внимания, вспоминать и забывать о них в принципе в любое время; они могут существовать неограниченное время в памяти личности и общества, подвергаясь лишь информационной перестройке («Рукописи не горят»). Эти состояния не имеют ни пространственной конфигурации, ни вещественно-энергетических потенций, непосредственно воздействующих на наше тело: нельзя обжечься о мысль об огне и можно «выключить» эту неприятную мысль, если она слишком сильно влияет на воображение; мысль о долгом и трудном пути сама по себе не утомляет наши ноги (во всяком случае, не требует от нас преодоления того физического пространства, о котором мы мыслим). Совсем иное дело с теми предметами, сопротивление которых явно выводит человека за пределы его сознания. Сколько бы мы ни заклинали оголенный провод, он регулярно будет бить нас током. Сколько бы мы ни отмахивались от необходимости пройти 10 км, чтобы достичь такого-то пункта, их придется пройти. Если стена сейчас обрушилась на меня, то я не могу «забыть» об этом, «оставить на потом», «исключить из сферы своего внимания» (как это было бы во сне или в воображаемой сцене); отсутствие адекватных знаний о природе опасности и средствах избежать её чревато гибелью. Эти явления живут по законам внешнего материального мира. Если наши знания о них недостаточны для преодоления их сопротивления и решения наших задач, то это ложные или неполные знания. Если же на основе знаний задачи решаются (в режиме регулярного воспроизводства) – это истинные знания. Аргумент № 4. Итак, какова бы ни была степень объективности (независимости существования явления от его осознания), ясно прослеживается разница между процессом сознавания и его предметом (тем, о чем это сознание). И предметы сознания - как психические, так и физические, хотя и в разной степени, не принадлежат к области того сознания, предметами которого они являются. Но, могут возразить нам, непосредственно они все равно относятся к тому, что мы знаем. Я бы сформулировал эту мысль о том общем, что есть между сознанием предмета и любым предметом, о котором имеет место сознание, несколько иначе. Таким общим является то, что и то и другое существуют. Путь в этом направлении проложен размышлениями С.Л. Франка о содержании знаменитого изречения французского философа ХУ11 столетия Р.Декарта: «Cogito ergo sum» («мыслю, следовательно, существую»). Обычно эту мысль трактуют так, что достоверно только существование мысли (вообще любых форм сознания). С.Л. Франк в своем истолковании расставляет акценты с точностью до наоборот: мысль существует. « «Cogito ergo sum» - пишет философ - есть ключ, с помощью которого открывается доступ к самому бытию (бытие здесь выступает как синоним существования – В.С.). Самодостоверность сознания вместе с тем означает его неустранимость, т.е. необходимость и достоверность его, как бытия… Если бы сами стояли вне бытия, если бы «сознание» означало только сферу, противоположную бытию, то никакой анализ и вообще никакие средства не могли бы нам раскрыть и сделать достоверным бытие». Таким образом, общее в любом предмете познания есть объективность его существования. * * * Как было показано в главе «Триада бытия» есть разные способы существования. Ориентация на поиск истины (основная ориентация подлинной науки) уместна и незаменима по отношению к познанию и преобразованию такого вида бытия (существования) как объективная реальность. Сводится ли душевно-духовное отношение человека к миру к познанию, а его практическая деятельность к преобразованию? Конечно же, нет. И мы это покажем, когда речь пойдет не о познании, а о переживании и поведении. Но только знание, основанное на истине, способно обеспечить адекватные средства и условия для такой жизни, в которой каждый человек, если он того захочет, сможет уделять достойное время и внимание не только борьбе с объективными препятствиями, но и проникновению в мир субъективной и трансцендентной реальности (души и духа). С другой стороны, если использование истинных знаний не будет направляться правдой – добром, красотой и чувством святости духовных основ бытия, - эти знания будут использоваться для всеуничтожающих, деструктивных целей, что и имеет место в настоящее время. Жаль, что этот популярный очерк об истине не удостоят своего внимания философы – «узкие специалисты». А, может, и не жаль: все равно, мало что поймут – ведь они же «узкие»… АНТИЭМПИРИК «Антиэмпирик? Стало быть, схоласт? Философов всегда тянуло к умозрению…» - язвительно заметил Скептик. На этот раз Философ ответил в том же тоне: «Умозрительные конструкции не имеют значения в современной науке… - сказал человек со слабым умственным зрением. – А очки на сей случай ещё не изобрели». С. Вы защищаете схоластику? В ХХ1 веке? Ф. Нет. Я против обеих крайностей – недумающего эмпирика и схоласта, высасывающего из пальца словесные хитросплетения. С. Недумающего эмпирика? Я видел, как вчера один думающий философ возился со своим мотороллером. А я, эмпирик, разберу и соберу любую машину с закрытыми глазами. Ф. И незаметно станете её рабом. С. Не преувеличивайте. Я делаю то, что мне нравится. Ф. Правильно. И неплохо соображаете в этих рамках. А вот задуматься над тем, что получится в результате, когда каждая соображающая машина станет делать то, что ей нравится, вы не хотите. Вы ведь «свободная личность». С. Сороконожка однажды задумалась, как это она ухитряется не перепутать свои конечности при движении. Не думала- двигалась, стала философствовать – и действительно запуталась. Ф. Человек в отличие от этого симпатичного вам создания довольно часто попадает в ситуации, когда он не может не думать о последствиях своих дел, об их месте в целостной системе его собственной и общественной деятельности. А думающий человек отличается и от сороконожки, и от эмпирика, и от схоласта тем, что этот процесс подлинно человеческого думания не мешает, а помогает ему. С. «Подлинно человеческое думание»! Может быть, вы разъясните мне, что сие означает? Ф. С удовольствием. * * * Эмпиризм (от греческого – опыт) первоначально обозначал стремление зарождающейся науки нового времени все основывать на опыте. В противовес многовековым чисто словесным конструкциям схоластов-теологов относительно недоступных непосредственному наблюдению сущностях эмпирики стремились изучать такие явления, которые, по словам зачинателя экспериментальных исследований В.Гильберта, «можно трогать руками и воспринимать чувствами». Эта весьма положительная тенденция создала фактическую основу современной науки, и в этом историческая заслуга эмпиризма. Но, с одной стороны, размышления и рассуждения о том, что не очевидно, не воспринимается органами чувств и приборами, т.е. умозрение в прямом смысле этого слова, рассмотрение «очами разума» отнюдь не всегда является схоластическим, принципиально «оторванным от жизни». Мы не можем непосредственно воспринимать сложные соотношения между различными явлениями, отражаемые в законах природы и общества, открываемых наукой. Нам не доступно непосредственно прошлое и будущее. Во всех этих случаях приходится рассуждать логически, строить гипотезы, выводить из них возможные следствия. И это не будет схоластикой, если исследователь отталкивается от каких-то фактических предпосылок и, в конечном счете, сопоставляет свои теоретические построения с фактическим положением вещей. Теоретическое мышление становится схоластическим (а то и шизофреническим), когда оно не стремится соотносить свой ход и результаты с реальностью, но либо догматически навязывает эти результаты реальности, либо становится самодостаточной игрой (математической, философской, теософской и т.д.). С другой стороны, собирание фактов – необходимое, но ещё недостаточное условие существования науки. Как заметил теоретик медицины И.В. Давыдовский, перед господином Фактом надо не только уметь снять шляпу, но и во время надеть её. Игнорирование эмпириками обоих этих обстоятельств превращает их из людей полезных, хотя и ограниченных, в людей ограниченных, хотя и полезных, или, используя термин Ф.Энгельса, в «ползучих эмпириков». Ограниченность ползучего эмпиризма, выражающаяся в его «мыслебоязни» (А.Герцен), в современных условиях становится таким вредом, который основательно перевешивает приносимую им пользу. Так что, строго говоря, я веду полемику не с эмпиризмом вообще, но именно с «ползучим эмпиризмом». Сведение науки к коллекционированию фактов – это первая по времени возникновения, но не единственная форма эмпиризма. Современный эмпиризм гораздо сложнее и разнообразнее. Познакомимся с его проявлениями на некоторых примерах. Как разбить парк? Философ Ю.А.Гастев остроумно сравнил различные подходы к познанию с разными способами разбивки парков: «немецким» и «английским». Для «немецкого» способа характерны тщательно поставленные исследования, «целью которых является максимально полное выяснение сущности интуитивной системы понятий, известной под расплывчатым именем «парк», и составление оптимальных рекомендаций к разбивке конкретных парков». «Английский» способ позволяет людям свободно протаптывать тропинки, а в невытоптанных местах подсеивается и подстригается трава – так образуется парк. Этот способ, иронизирует Ю.А.Гастев, «в силу своей явной беспринципности и прагматизма не может, конечно, удовлетворить настоящего ученого-натурфилософа (не говоря уж о том, что тут мы так и не узнаем, что же такое «парк»)…». Не правда ли, при таком способе изложения ваши симпатии оказываются на стороне «английского» способа: просто и без бюрократии. Но принцип конкретности истины напоминает нам, что все хорошо на своем месте. При разбивке собственного садика, пожалуйста, применяйте «английский» способ. Однако, если вы примените его в современном большом городе, если вы не сочтете нужным подумать о функциональном значении парка и его соотношении с другими элементами жизни города, это неизбежно приведет к хаосу и противоречиям. Особенно, как например, при так называемой уплотнительной застройке «английский» прагматизм сочетается с хамством «отечественных» нуворишей и чиновников. В споре с эмпириком философ занимает менее выгодную позицию, ибо эмпирик снисходительно высмеивает якобы бесплодное «философствование» и тут же демонстрирует собственную плодовитость: взял и сделал. Философ же только обещает что-то в перспективе, требует для чего-то залезать в глубины, да ещё сохраняет объективность по отношению к своему противнику: признает полезность эмпиризма в решении частных задач и отрицает лишь его чрезмерные претензии считать себя единственно достойным способом мышления. Короче говоря, человек, немедленно принимающийся за дело, выглядит привлекательнее стоящего в раздумье, сколько бы тот ни доказывал, что дело надо сначала спланировать. Сравним в этом отношении: физиков, один из которых немедленно выдает изобретение, а другой, подобно Эйнштейну, всю жизнь ищет фундаментальные законы мироздания, позволяющие объяснить все физические явления; врачей, один из которых удаляет раковую опухоль, а другой ищет причины рака, строит общую теорию этой болезни; биологов, один из которых обещает немедленно повысить жирность коровьего молока, а другой бьется над вопросом, что такое ген и каковы общие закономерности передачи наследственных признаков и выработки новых; социологов, один из которых подсчитывает рейтинги политических деятелей, а другой пытается открыть принципиальную схему действия любой социальной системы. Казалось бы, тут нет проблемы: нужны и те и другие. Но проблема есть, и не одна. Во-первых, отнюдь не очевидна необходимость решения задач второго типа и не случайно чаще всего именно эмпирики негативно относятся к теоретикам, а не наоборот. Во-вторых, не очевидны границы, за которыми полезный эмпиризм переходит в эмпиризм ползучий, приносящий большой вред. В-третьих, ученый, успешно занимающийся теоретическими проблемами своей науки, может оказаться самым настоящим ползучим эмпириком в масштабе человеческого познания и деятельности в целом. Разберемся в этих вопросах. Эмпирическое исследование может быть основой для готовых рецептов, как нам поступить в том или ином случае, но оно не может объяснить, почему надо поступать именно так. Такое объяснение и не требуется до тех пор, пока эти рецепты достаточно просты, действуют безотказно и не вступают в противоречие с рекомендациями эмпириков из других областей деятельности. Врач-эмпирик может удалить раковую опухоль, может констатировать связь возникновения рака с привычкой к курению или другими факторами. Но ни одна из открытых ныне связей не дает достаточного объяснения причины рака, а умение удалять опухоли не избавляет от их появления. Требуется сопоставить друг с другом влияние канцерогенных веществ, наследственности, вирусов и других факторов и на этом пути создать общую теорию рака. И здесь мало уже одних наблюдений и экспериментов, нужны навыки теоретического мышления. Химик может изобрести вещества, уничтожающие вредителей сельскохозяйственных растений, но оказывается, что эти вещества уничтожают и животный мир, наносят вред человеческому здоровью. Здесь также требуется знание общих закономерностей взаимодействия элементов живой природы, а не стихийное применение отдельных эмпирических рецептов. Социологи 20-х годов ушедшего столетия эмпирически установили тот факт, что большинство правонарушений совершали беспризорные подростки, находящиеся в тяжелых материальных условиях. В настоящее время в развитых странах столь же эмпирически установлено отсутствие однозначной связи между материальным положением в семье и поведением подростков. И здесь требуется не простое накопление фактов, но умение сопоставить разные условия, влияющие на поведение подростка, построить общую теорию этого поведения. А так как в конечном счете все области человеческой деятельности связаны, то чем более широкую и общую теорию мы построим, тем больше будет её предсказательная сила, тем больше явлений мы сможем увязать друг с другом и объяснить в одной системе. Однако тут слышится предостерегающий голос эмпирика, который очень боится (и не без основания), как бы «слишком» общая теория не переросла в шизофреническую «общую теорию всего», придуманную прадедом лемовского героя Иона Тихого. Еще в такой респектабельной науке, как физика, такому великому человеку, как Эйнштейн, позволяется строить общие теории. А вот в социологии (с точки зрения эмпирика) явно не то несовременно, не то преждевременно. «Развитие социологии, - писал, например, известный социолог Ю.Левада, - с момента её появления как отдельной дисциплины в середине прошлого (Х1Х – В.С.) века и до сегодняшнего дня можно в некотором смысле сравнить с движением от алхимии к химии. Известно, что алхимия оперировала очень большими категориями субстанций (земля, вода, огонь, воздух), преследовала чрезвычайно широкие цели, искала философский камень, рассчитывая с его помощью спасти человечество. Примерно с таких широких и претенциозных попыток начинала социология, когда впервые появилось это название. Известно, что химия не нашла философского камня и выбросила все эти четыре субстанции и весь средневековый мусор, зато химия построила полимерные пластмассы, выделила изотопы из урана и сделала много мелких, крупных, иногда опасных, чаще необходимых вещей. Примерно так движется социология». И додвигалась, замечу в скобках, к тому, что во многом стала служанкой политтехнологий… В позиции нашего социолога явная передержка. «Широкие цели» ставила не только средневековая алхимия, но и научная химия. Только алхимикам не удалось получить «философский камень», а развитие химических теорий привело к открытию периодической системы Менделеева и другим важнейшим теоретическим обобщениям. Химия не отказалась от общих теорий по мере своего развития. Просто, как, например, в развитии представлений о природе химического сродства, исследователи перешли от общих построений на уровне фантазии к общим построениям на уровне строгой научной теории. Не станем же мы таким теориям противопоставлять изобретение пластмассы? А почему же тогда должны делать это в социологии? Я отвечу почему. Потому что объект социологии гораздо сложнее, чем объекты неживой природы, и не по зубам исследователю с навыками чисто эмпирического мышления. Поведение человека действительно труднее объяснить и предсказать, чем движение планет вокруг солнца; социолог действительно более субъективно относится к своему предмету, чем физик; верно и то, что правильно абстрагировать различные стороны общественной жизни тоже нелегкое дело. «Так надо искать новые методы, надо осознать специфику социальных теорий, проще говоря, думать надо» - такой, казалось бы, напрашивается вывод. Но эмпирик поступает иначе. Там, где не работают привычные для него методики. Он разводит руками и видит какую-то непознаваемую мистику. Однако не всякий признается. Что ему легче просто наблюдать и вычислять, чем по-настоящему обдумать новую ситуацию. Вот тут-то и приходит на помощь спасительная передержка: это, мол, схоласты и натурфилософы строили всякие общие теории, а мы серьезные современные ученые, нам это ни к чему. Представим себе, что социология ограничится изобретением «социологических пластмасс» (впрочем, тут и представлять нечего: именно по такому пути она и идет). Мы уже говорили, что даже в химии использование отдельных достижений без учета их влияния на природу в целом приводит к противоречиям и опасным последствиям. А теперь подумайте, что означало бы простое усовершенствование, допустим, способов повышения производительности труда или улучшения психологического климата в социальной группе в отрыве от целостного развития общества. Сделаем труд более производительным (неважно для кого и какой ценой), сделаем личность более приспособленной к среде (неважно, какой); дадим, в общем, рецепты, а кто их использует – не наше дело. Добросовестный эмпирик может возразить, что он не хотел ничего подобного. Но его желания не имеют тут никакого значения. Если у человека нет представления о процессе в целом, а он вмешивается в его отдельные звенья, он не может заранее знать, что из этого получится. А ползучий эмпиризм может привести не только к противоречиям, но и к неверному использованию результатов познания, каждый из которых сам по себе является положительным. Итак, мы показали ограниченность эмпиризма. Но эмпирики и сами, наталкиваясь на обрисованные нами границы, пытаются преодолеть их. Правда, все тем же эмпирическим способом, который в научном фольклоре удачно окрестили «методом тыка». Неверно было бы считать, что эмпирик вообще не мыслит. Он понуждается к этому самим ходом современной науки. Посмотрим, что из этого получается… Именно потому… Когда И.Эренбург спрашивал скульптора-кубиста, почему у его женщин квадратные лица, тот улыбался и отвечал: «Гм. Именно потому…». А что ещё он мог ответить, если руководствовался в своей деятельности «английским способом разбития парка» («Делаю то, что мне интересно или что вызывается прихотью момента, самовыражаюсь я, одним словом, а там пусть «схоласты» обосновывают…»). Физик П.Дюгем, рассматривая различные типы умов ученых, так характеризует стиль мышления классического эмпиризма на примере его родоначальника Ф.Бэкона: «категорий фактов «он не классифицирует, а только перечисляет; он не анализирует их, чтобы объединить в один вид все, которые могут быть сведены одна к другой, а он перечисляет двадцать семь видов и оставляет нас в полной неизвестности, почему он прекращает перечисление на двадцать седьмом. Он не ищет точной формулы, которой характеризовалась бы и определялась каждая из категорий избранных фактов, а довольствуется тем, что снабжает их названием, вызывающим доступный восприятию образ». Повторяю, что на определенной ступени познания это вполне допустимый подход. Но эмпирики превращают его в идеал, они в принципе начинают отрицать возможность и необходимость всякого обобщения и упорядочения. «Социология, заявляет , например, английский социолог П.Маршалл, - не должна тратить свою энергию в погоне за широкими обобщениями, универсальными законами и общим охватом человеческого общества как такового». А что же она должна делать? Заниматься «частичным залатыванием» или «мелким кустарничеством», а не ««утопическим конструированием» - такой ответ дал известный постпозитивист Карл Поппер. Заметьте ещё раз, что все выходящее за рамки «мелкого» и «частичного» немедленно объявляется «утопическим», а не просто крупным и цельным (почему бы это?). А теперь представьте, что «мелким залатывателям» приходится строить такое большое и сложное здание, что они начинают терять друг друга из виду. Общего же плана строительства между тем нет. Тут уж, если не хочешь превратить свой объект в вавилонскую башню (строители которой говорили на разных языках и не понимали друг друга), а строительство - в вавилонское столпотворение, приходится координировать совместные усилия. Современное познание несравнимо сложнее, чем во времена Ф.Бэкона, а потому эмпирики вынуждены не только собирать, но и каким-то образом упорядочивать факты. Так появляется эмпиризм в области теории, ибо, перейдя в эту новую область, «залатыватели» остаются верны себе. Отвергая поиск общих закономерностей, они начинают создавать теорию таким способом, который получил в логике название «ad hoс», то есть отдельную «теорию» для каждой случайно собранной группы фактов. На создание единой фундаментальной теории, в рамках которой можно было бы сопоставить эти различные группы фактов, они предпочитают не тратить энергии. Например, в той же социологии многие представители эмпирического направления полагают, что факты можно упорядочить простым применением математических методов и моделей, не строя никакой общей теории общественного развития. В главе «Белый гриб и… система категорий» уже шла речь о том, что условием успешного применения математики к сложным формам бытия является предварительное уточнение понятий, разработка теории на качественном уровне. «К чему это? – говорит эмпирик. - Давайте измерять». Конечно, каждый предпочитает делать то, что он умеет. И вот появляются сочинения вроде книги американского социолога С.Додда «Измерения общества». Не утруждая себя обоснованием, автор выбирает в качестве «удобных факторов» измерения общественных явлений население (P), время (T), характеристики людей или окружения (S), пространство (L). В результате простая мысль6 любая общественная ситуация имеет дело с группой людей. обладающих определенными характеристиками, существующими в пространстве и времени, выражается формулой (S=Pi : Ti : Li), где i – индексы характеристик. А дальше что? Ну как же: дальше наступает чувство удовлетворенности, что ты не какой-то утопист-философ, а добротный ученый-эмпирик, которому для выражения его глубоко специальных мыслей требуется особый математический язык (трепещите, профаны!). Меня могут упрекнуть, что я взял не самый удачный (хотя специалисты согласятся, что достаточно типичный; только в отличие от меня, нарушающего корпоративные приличия, они не спешат признаваться, что король-то голый) пример. Поймите меня правильно. Я не против применения математики к анализу жизни общества: напротив, глубоко убежден в том, что для этих целей будет ещё разработан особый математический аппарат. Я против искусственного залатывания математикой теоретических дыр в социологии. И за то, чтобы «не мелочь мыслью усложнить, но простоту схватить во многом». За то, чтобы не наугад выбирать измеряемые величины, а сначала построить единую концепцию соотношений этих величин (факторов). Поверьте, что тогда единица измерения этого соотношения родится естественным путем, она буквально выльется из достаточно полной качественной теории. Но это когда ещё будет, - не без определенного резона возражают эмпирики, - а мы пока займемся привычным для нас «частичным конструированием». И здесь я далек от того, чтобы призывать накладывать вето на эту полезную в определенных рамках деятельность. Да философ практически и лишен возможности говорить о каком-то вето, ибо в этом споре он сторона обороняющаяся, а не нападающая. Так эмпирики, перейдя на работу в область теоретического мышления, начинают изобретать различные искусственные языки без всякого философствования, которые могут найти (а могут и не найти) практическое применение в технике, в машинном переводе, вообще в автоматизации умственного труда. И это, бесспорно, полезные выходы. Но, во-первых, все это делается «английским способом», и поэтому затраты труда здесь очень велики и часто непропорциональны скромному результату. Во-вторых, и это самое главное, на каком основании подобные построения объявляются чуть ли не заменой философии и теоретического мышления на качественном уровне? Постараемся показать, что стремление заменить философию технологией логических исчислений, как и ограниченность эмпиризма в целом, есть выражение позиции человека, который не является целостным, «частичного» человека с гипертрофией определенных личностных сторон. А чтобы сделать это, попробуем набросать социально-психологический портрет современного эмпирика. «Колыбель для кошки» - так Курт Воннегут назвал свой роман. В нем описана такая символическая сцена. Феликс Хонникер – по замыслу автора один из создателей атомной бомбы, - в день, когда эту бомбу сбросили на Хиросиму, сидел в своем кабинете и крутил случайно попавшуюся ему веревочку. Когда его спросили, в какие игры он играет для отдыха, он ответил: «Зачем мне играть в выдуманные игры, когда на свете так много настоящей игры». На этот раз, утомившись от атомных игр, великий физик затеял простую детскую игру и сплел из веревочки хитроумное сооружение – колыбель для кошки. При получении Нобелевской премии это ученый произнес такую речь: «Леди и джентльмены! Я стою тут, перед вами, потому, что всю жизнь я озирался по сторонам, как восьмилетний мальчишка весенним днем по пути в школу. Я мог остановиться перед чем угодно, постоять, подумать, а иногда чему-то научиться. Я очень счастливый человек. Благодарю вас». Этот ученый не тратил времени на философствование», его не интересовали добро и зло, справедливое развитие общества, идеал человека и прочая «лирика». Он просто с любопытством «озирался по сторонам» и придумывал разные интересные вещи. Кто и для чего применит его изобретения – это его не трогало. Главное, чтобы ему было занятно повозиться с новой конструкцией. Во времена Жюля Верна такого исследователя ещё можно было выдать за безобидного чудака-ученого. В наше время это фигура совсем другого масштаба. «Наивность» и безответственность во всем, что выходит за пределы твоей профессии, - в наше время явление совсем не безобидное. А когда профессией оказывается создание оружия массового уничтожения людей, такая моральная и политическая инфантильность – явление страшное. Впрочем, кому-нибудь может показаться, что я преувеличиваю. «Ну что вы, это довольно простенькая моделька» - возразил мне, например, один ученый собеседник, когда я поделился с ним своими впечатлениями об образе Хонникера. Я охотно допускаю образ талантливого эмпирика, деятельность которого не сводилась бы к играм с атомной бомбой и веревочкой. Он может увлекаться искусством, спортом, великолепно рассказывать анекдоты, покорять горные вершины и даже участвовать в каком-то общественном движении. И все-таки суть его вполне укладывается в «простенькую модельку» Курта Воннегута. И суть эта в том, что все занятия такого человека вызываются просто интеллектуальным любопытством, иногда осложненным демонстративной эгоцентричностью (впрочем, последнее чаще у художественных натур); у него нет большой цели, достижение которой естественным образом оказывается благом и для его неповторимой индивидуальности и для целостного бытия. Возьмем, к примеру, Пола Фейерабенда – автора концепции «эпистемологического анархизма». Суть этой концепции в том, что в науке «anything goes» - «допустимо все». Наука для него одна из форм идеологии, её претензии на объективную истину, якобы, несостоятельны. Главное – не общезначимый истинный результат, но свободное развитие индивидуальных способностей. Вот как он характеризует поведение «эпистемологического анархиста»: «Его любимая шутка заключается в том, чтобы приводить в смущение рационалистов, изобретая убедительные обоснования неразумных доктрин. Нет концепции, сколь бы «абсурдной» или «аморальной» она ни казалась, которую он отказался бы рассматривать или использовать, или метода, который бы он считал неприемлемым. Единственное, против чего он выступает открыто и безусловно, - это универсальные стандарты, универсальные законы, такие, как «Истина», «Разум», «Справедливость», «Любовь» и поведение, предписываемое ими…». О себе он говорил, что занимается только тем, что ему интересно в данный момент, а его интересы могут изменяться в течение одного дня. То же самое можно сказать и об его убеждениях, если в данном случае вообще уместно это слово. Так наряду с только что процитированными утверждениями, он мог ссылаться на Ленина и выражать симпатию к сталинскому изложению диалектического материализма. Я предлагаю читателю не полениться и взглянуть на портрет Фейерабенда в его книге «Избранные труды по методологии науки» (М., 1986): «крутой» парень в лихо заломленной фуражечке; как-то сразу соглашаешься с его словами о «моем собственном нахальстве»… Видимо, у таких людей лишь одно подлинное убеждение, и его прекрасно выразила людоедка Эллочка из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова: «Не учите меня жить». Не случайно позитивистски настроенные исследователи любили сравнивать науку с шахматной игрой, решением кроссвордов и т.д. Случай Фейерабенда – это уже явный переход к постмодернизму, когда наука становится «литературой», своеобразной игрой с произвольными правилами или вообще без правил. Научная работа при таких подходах превращается в вид спорта или просто занятное времяпрепровождение, а также в способ самоутверждения в ненадежном, непонятном, вечно меняющемся мире. Эмпирик мастерски изучает через увеличительное стекло кусочек коры дерева, но не умеет и боится окинуть одним взглядом весь лес, а попытки такого рода, предпринимаемые другим, встречает со снисходительной иронией. Меткие психологические зарисовки такого рода деятелей можно найти в книге А.Хюбшнера «Мыслители нашего времени». Об английском философе Дж. Э. Муре, например, там написано: «Он был силен… во всем малом и точном и мастерски умел встречать чужие замечания с недоверчивым изумлением». Там же дается психологическая характеристика позитивистского критицизма: «Обличение таких «бессмыслиц» в этике и метафизике (речь идет о развенчании» философских вопросов о смысле жизни, нормах поведения, месте человека в мире и т. д. как якобы эмпирически непроверяемых – В.С.) стало любимым времяпрепровождением аналитически направленных умов. Это была игра простая и все-таки довольно разнообразная…». Эта психология хорошо коррелирует с вполне определенной социологией. Социальный статус тех людей, чьи настроения выражает позитивизм и психология ползучих эмпириков, хорошо согласуются друг с другом. Их опыт сводится к манипуляциям с деталями машин и символами-формулами. Все остальное – человеческие отношения, неутилитарное отношение к природе, воспитание людей в соответствии с нравственными идеалами и т.д. – кажется им сентиментальными пустяками, далекими от точной науки и высоколобой игры. И эти люди, любящие порой поболтать о свободе (свободы игры, разумеется), не видят того, что их поведение – типично конформистское приспособление к образу жизни, установленному теми силами, которые лишают человека подлинной свободы сознательно строить жизнь общества и личности в соответствии с целостной системой духовно укорененных и оптимально продуманных идеалов. Раньше нам было легче: тешили себя иллюзией, что это только «там» так плохо. Теперь мы видим, что так ныне обстоит или будет в ближайшее время обстоять дело везде: глобализация… Подведем итоги. Эмпирик много работает и много знает. В этом его полезность. Но в наш век, когда все становится связанным друг с другом и любая «мелочь» может вызвать катастрофическую цепную реакцию, отдельное знание и умение, не соотнесенной с системой человеческой деятельности в целом, может из полезного превращаться в сугубо опасное. Следовательно, мало знать, надо ещё уметь становиться на такую позицию, с которой можно оценить свои знания, их роль в жизни общества («знать, что ты знаешь»). Между тем привычка к эмпирической игре весьма устойчива, а навыки перехода на позицию «знания о знании» приобретаются с трудом. Как отмечает биолог и писатель А.Кастлер, «… люди вообще предпочитают спокойную и милую игру с теорией серьезному умственному труду… Это страшная и стойкая болезнь интеллекта, от которой, если она однажды укоренилась, единственным лекарством являются самые трудные подвиги разума и добродетели… Не из-за этой ли болезни многие ученые без особых раздумий собирают множество ненужных и бесполезных экспериментальных данных…». Мы достаточно уже обличали «милую игру» эмпириков (и пусть не обвиняют меня в упрощенчестве: трудности, бессонные ночи и жертвы ещё не делают игру чем-либо другим). Подлинно человеческое занятие определяется подлинно человеческими целями и ценностями, а не степенью трудностей и размахом применяемых средств. Так чем же оно отличается от занятий эмпирика? Тем, что оно сознательно совершается ради тех целей, которые мотивируются и инициируются системой ценностей, ориентирующих на развивающуюся гармонию общества, личности и природы, на превращение нашего мира, балансирующего на грани планетарной катастрофы, в ноосферу. Служение истине, добру, красоте и другим высшим ценностям, а не сиюминутному интересу, выгоде, моде и т.п., отличают человека целостного от человека частичного. Но обсуждение этой проблематики уже выводит нас за пределы теории познания; к ней мы обратимся в следующих разделах, посвященных философии переживания и поведения. ПРАВО НА ПОИСК Право на поиск. Наука всегда стремилась к точности. Но и это хорошее стремление не избежало неоправданного преувеличения, абсолютизации. Человеческому интеллекту в период его самоуверенной юности кажется, что все знание можно и нужно сделать абсолютно точным, полностью изгнать из него всякие «метафоры», любую неопределенность. «Свет человеческого разума, - писал английский философ ХУ11 века Гоббс, - это вразумительные слова, однако предварительно очищенные от всякой двусмысленности точными дефинициями. Рассуждение есть шаг, рост знания – путь, а благоденствие человеческого рода – цель. Метафоры же, бессмысленные и двусмысленные слова, напротив, суть что-то вроде ugnes satui (блуждающих огней), и рассуждать с их помощью – значит бродить среди бесчисленных нелепостей». Что, на первый взгляд, казалось бы, можно возразить против этого? Но вот проходит время, люди изобретают машины, которые могут рассуждать в полном соответствии с гоббсовским идеалом, а один из создателей этих машин, Норберт Винер, заявляет: « На низшем уровне машины более надежны и быстры, чем человеческие существа. Но на более высоком уровне у людей появляются преимущества. Люди более гибки, обладают способностью оперировать плохо определенными идеями, «смутными» идеями. И где-то на каком-то перекрестке это преимущество начинает играть решающую роль». Так чем же является оперирование смутными идеями – недостатком, который надо поскорее преодолеть, или специфическим достоинством человеческого ума? В такой форме вопрос некорректен, ибо не указаны отношения, в которых это свойство «на самом деле» может выступать и недостатком и достоинством. Там, где люди действуют уже по определенным, ранее выработанным правилам, и в стандартных ситуациях, где эффективность следования данным правилам проверена, отсутствие точности есть признак лености ума и неквалифицированности. Но можно ли сделать абсолютно регламентированным поиск новых правил, нового способа решения новой задачи? Можно ли в бесконечном мире все заранее рассчитать и полностью избежать риска, переложив человеческую ответственность на некое универсальное счетно-решающее устройство? Одна из тенденций движения познания заключается в том, что ход решений, полученных интуитивным путем, осознается и делается всеобщим достоянием: для похищения первого огня понадобился Прометей, но теперь эту задачу легко решает каждый. Однако появление таких задач, которые ещё никогда не решались, требует появления новых Прометеев. Конечно, человек, решающий принципиально новую задачу, ознакомится с опытом предшествующих поисков, и в чем-то это поможет ему. Но он никогда не скажет, что эта помощь была решающей на его пути к «эврика!». Его ход мысли снова может быть осознан, но вновь выработанные правила снова окажутся недостаточными для решения задачи следующего уровня. И так далее, в бесконечность: «Есть правила для выбора решения, но нет правила для выбора этих правил». Это поиск без правил представляется на первый взгляд каким-то мистическим озарением. В самом деле, почему один человек, обладающий массой знаний и самой кропотливой усидчивостью, оказывается бесплодным, а другой вроде бы неожиданно совершает открытие и по упавшему яблоку делает заключение о всемирном законе тяготения? Такое озарение есть неповторимый творческий акт, и в этом отношении оно никогда не сможет быть до конца осознанным с полной ясностью и отчетливостью. Но предварительные его условия поддаются объективному анализу. Так при более внимательном взгляде становится совершенно ясной связь между «мгновением находки2 и «всей жизнью» непрерывного труда. Ньютон отнюдь не считал, что он пришел к открытию закона всемирного тяготения, случайно задумавшись, почему яблоко в его саду упало с дерева на землю. Ученый объяснял свой результат по-другому: « Благодаря тому, что я неотступно думал об этом вопросе». Кювье определял гениальность как неотступное внимание. Видимо, память человека, способного к открытиям, представляет собой не склад сведений, откуда «методом тыка» безрезультатно пытаются вытащить нужную вещь, но непрерывный процесс, в котором немедленно перерабатывается любое поступающее «сырье» и выплавленные крупинки нужной информации притягиваются к одному доминантному центру, в котором напряженно пульсирует сердце будущего открытия. «Если человек обладаете высокоразвитой восприимчивостью, - писал Томас Манн, - каким-то особым чувствилищем, реагирующим на самые малые раздражители, он повсюду обнаружит, нащупает, укажет то новое, что только ещё нарождается, что только ещё собирается быть». Но это новое не просто нащупывается, оно благодаря неотступному увязыванию всех впечатлений в одно целое сразу же стягивается к центру основной идеи, группируется в прообраз будущей теории; «… в рассуждениях математика, - указывают, например, французские математики Бурбаки, - основную роль играет особая интуиция, заключающаяся скорее в непосредственном угадывании (предшествующем всякому рассуждению) нормального положения вещей…». Поверив своей интуиции, предшествующей последующему рассуждению и обоснованию, ученый всегда идет на определенный риск. Однако, когда рискованные гипотезы остаются в пределах теоретического мышления, когда ими не начинают немедленно руководствоваться на практике, издержки риска устраняются последующее проверкой; если догадка оказалась иллюзией, исследователь теряет только свое время и силы. Дело обстоит гораздо сложнее. Если не доведенные до уровня точных понятий результаты интуитивного поиска приходится внедрять в практику. А от этого никуда не уйдешь, ибо «… всякая деятельность исходит из знаний, содержащих пробелы. При такой неуверенности можно либо воздержаться от действий, либо действовать с риском. Первое означало бы прекращение жизненных процессов» (Ст. Лем). Итак, где поиск, там и риск. И какие-то гарантии здесь дает только вера в мудрость ищущих, рискующих и ведущих по ещё неизведанному пути. Вера эта не должна быть слепой, но она не может дать стопроцентной гарантии. И если без поиска и риска не обойтись, надо уж как следует разобраться в том, как все-таки можно увеличить надежность поиска, основанного на прошлом опыте, мудрости и т.д. Субстанция поиска. Если представители одной крайности хотели бы переложить всякую человеческую ответственность на всезнающее счетно-решающее устройство, то сторонники другой начинают превозносить поиск ради поиска, риск ради риска: поиск и риск захватывают, увлекают сами по себе, они даю острые (как теперь говорят, экстремальные) ощущения независимо от того какие цели при этом преследуются. Это звучит романтично, но точно так же приводит к безответственности. Нельзя согласиться с восторженным и безоговорочным прославлением творчества ради самого творчества, деятельности ради самой деятельности без учета последствий, которые они несут для системы (становящейся ноосферы), в которой они происходят. И если страсть к «чистому познанию» является основным мотивом творчества какого-либо человека, то независимо от степени его талантливости было бы очень рискованно принимать решения, значимые для общества в целом, только на основе его поиска. Думается, что я не преувеличиваю опасность расхождения между увлеченностью каким-либо делом и пониманием его общественной, и, более широко, ноосферной значимости. Независимо от той функции, которую выполняет в науке отдельный человек – будь он академик или лаборант, - ученый должен хорошо понимать роль науки в жизни современного общества, её возрастающее значение и ответственность. «Науки, имеющие отношение к использованию природных ресурсов, - отмечает Г.Хильми, - должны от описания природы и учета её богатств перейти к проектированию природы». Это можно распространить на все науки и считать дальним прицелом любого познания оптимальное проектирование ноосферы в целом. По отношению к этой основной цели на познание следует смотреть «утилитарно». Но это «утилитаризм», подчиненный не ближайшей непосредственной пользе, а единству истины, пользы и красоты, управляемых стремлением к добру, к созданию развивающейся гармонии общества, личности и природы. Это стремление и есть самая надежная субстанция поиска. Действительно, если приходится принимать решения на основе поиска, то риск будет наименьшим, когда наша вера в удачность решения основана не только на прошлом опыте (предыдущие решения данного человека были удачными), но и на знании того, что его поиск направляется не личной прихотью смелого игрока, а глубоким сознанием ответственности перед основными целями человеческой истории. Дальний поиск. «И все-таки это одни громкие фразы, - не выдержал Скептик. – А на деле вы проповедуете утилитарный подход к науке, убивающий её свободное развитие». Вот так. Никогда ведь не признается честно: «Я не понял», - а сразу намерен сразить наповал. Ну что ж. Надо, видимо, четко размежеваться и с утилитаризмом, пройдя между очередными пропастями: наукой ради науки «аристократов»-интеллектуалов и утилитаризмом «плебеев»-технократов. В свое время Д. Свифт в «Путешествии Гулливера» едко высмеивал занятия ученых в академии фантастического города Лагадо за их, выражаясь современным языком, оторванность от практики. Однако большинство высмеянных Свифтом занятий оказались в дальнейшем вполне реальными и отнюдь не бесплодными. Например, К.А. Тимирязев так начал свою лекцию в Лондонском королевском обществе: «Когда Гулливер первый раз осматривал академию в Лагадо, ему прежде всего бросился в газа человек сухопарого вида, сидевший, уставив глаза на огурец, запаянный в стеклянном сосуде. На вопрос Гулливера диковинный человек пояснил ему. Что вот уже восемь лет, как он погружен в созерцание этого предмета в надежде разрешить задачу улавливания солнечных лучей и их дальнейшего применения. Для первого знакомства я должен открыто признаться, что перед вами именно такой чудак. Более тридцати лет я провел, уставившись если не на зеленый огурец, закупоренный в стеклянную посуду, то на нечто вполне равнозначащее – на зеленый лист в стеклянной трубке. Ломая себе голову над разрешением вопроса о запасении впрок солнечных лучей…». Вряд ли нужно пояснять значение открытия Тимирязевым функции хлорофилла. Современный утилитарист-технократ усвоил себе, что ученые могут быть весьма полезны. Но он требует от них максимальной и немедленной отдачи; в случае же их «уклонения», ухода в свои собственно научные проблемы, он недоверчиво ворчит: «Ни к чему, мол, нам все эти самовыражения». И такой подход, действительно, подрезает науке крылья. В качестве альтернативы узкому практицизму обычно противопоставляют точку зрения вроде высказанной академиком М. Лаврентьевым: «Бесполезных открытий не бывает! Нельзя говорить ученому: прекрати свои поиски, потому что сегодня они не нужны промышленности. Они будут нужны. Отбрасывая с пренебрежением исследования, которые сегодня кажутся отвлеченными, но направленными на разгадывание тайн природы, мы рискуем слишком много потерять, ибо вслед за познанием неведомых сил природы всегда идет овладение этими силами». Однако такой взгляд, в целом верно противопоставляемый утилитаристскому «комплексу ограниченности», можно, если не сделать определенные уточнения, исказить так, что он приведет к «комплексу неопределенности»: исследуй все подряд, когда-нибудь пригодится. Но ведь в практической жизни мы так не поступаем. Мы все-таки прежде всего решаем неотложные проблемы, хотя в идеальном случае и подчиняем их некой дальней цели. Так почему же в теории мы должны заниматься всем, что «Бог на душу положит», оставляя нерешенными неотложные дела? Неужели только потому, что теорию труднее проконтролировать? Весь вопрос здесь, конечно, в том, что понимать под неотложными делами. Ясно, что понимание их будет разным у человека, стремящегося к оптимальному планированию человеческой деятельности в целом, и у прагматика, у которого неотложность диктуется только повседневной текучкой и ближайшей выгодой. Ясна также, видимо, и разница в том, какой из этих «неотложностей» будет служить наука. Если первой, то вывод можно сформулировать так: вообще бесполезных открытий не бывает, но на данном этапе развития общества всегда следует выделить основное звено, главные задачи человеческой деятельности в целом, которые определяют и развитие науки. Иными словами, любая информация когда-нибудь может пригодиться, но в данных конкретных условиях рост любой информации не является абсолютным благом, ибо может напоминать и рост Геракла, и рост Гаргантюа, и рост раковой опухоли. «Но, - возразил Скептик, - ведь очень полезный результат можно получить и на совершенно неожиданном направлении. Неужели вы хотите абсолютно точно и до любых деталей спланировать развитие науки?». «Во-первых, возразил Философ, - смотря что понимать под планированием. Такое планирование, когда ученый должен на пять лет вперед предусмотреть, какие приборы ему могут понадобиться, ничего, кроме вреда, не приносит. Планирование должно быть достаточно гибким, чтобы, подчиняя работу главной цели плана, не сковывать инициативу в конкретных обстоятельствах, не принимать бюрократические формы». С. А поиск в любом возможном направлении вы отрицаете? Ф. Это уже во-вторых. На мой взгляд, чем бы человек ни занимался, если основная цель его общественной и личной деятельности постоянно светит в сознании, то все притягивается к ней, все делается в свете этого дальнего прицела, даже если сразу и не осознается, что дело обстоит именно так. Но есть люди, для которых движение по маршруту смерти подобно. Им хочется вольно бродить, собирать цветы и неожиданно наталкиваться на «сумасшедшие идеи»: Бродить без дела и без цели И, ненароком, налету, Набресть на свежий дух синели Или на светлую мечту… (Ф.Тютчев). С. И что же, их вы тоже хотите спланировать? Ф. Нет. Каждый хорош на своем месте. Наверное, нужны и такие люди, которые могли бы заняться исключительно поиском идей: любых, без всякого плана. Другие же специалисты смогут сопоставить это «урожай» с реальными нуждами сегодняшнего и перспективами завтрашнего дня. Однако это не путь науки в целом, а лишь одно из направлений её развития; наверное, очень важное, но не единственно нужное – направление дальнего поиска. С. Даже неопределенность вы хотите поставить в рамки определенности. Б-р-р… Это и есть вселенная философа? Не хотел бы я жить в столь хорошо организованной вселенной… Ф. Ничего, скептическое «сum grano salis» (ко всему относиться с «крупинкой соли», с ироническим сомнением) там тоже найдет свое место. Только скептик никогда не сумеет правильно определить это место сам – для этого нужны положительные идеалы и уменье видеть общие ориентиры, а не просто подмечать забавные мелочи. СПОР О СПОРЕ Студенты одного из университетов решили создать дискуссионный клуб, где можно было бы обсуждать интересующие их проблемы общественной жизни, науки искусства. Первое заседание они посвятили методологии спора: как надо проводить дискуссии, чтобы они дали наиболее эффективные результаты. Некоторым такая прелюдия к деятельности клуба казалась излишней: надо, мол, сразу спорить по существу конкретных проблем. Однако они не учитывали, что разное понимание существа дела того, что означает «спорить по существу», Превращает порой дискуссию в пустую перебранку или разговор на разных языках. Первое же заседание показало, что оно ненамного отличается от ситуации, описанной в басне И.Крылова «Лебедь, Рак и Щука». Затравку дискуссии дал молодой скептик. Говорил он гладко, с усталым спокойствием и, видимо, получал большое удовлетворение от самого процесса речи. «Спор помогает, изрекал он, - его участникам лишь отточить собственное мнение. Надеяться на успешное взаимопонимание наивно. Невозможно уточнить все употребляемые в споре понятия, а каждое из произносимых слов вызывает в сознании собеседников совершенно разные индивидуальные ассоциации». Среди возгласов возмущения в ответ прозвучал, между прочим, один вопрос, который наш скептик счел удобным принять за тонкую шутку и оставить без внимания: «А вы, сообщая свою точку зрения, тоже стремились только к самовыражению?». Вопросы такого рода оказываются роковыми для всех субъективистов. Действительно, если ты говоришь всерьез, то рассчитываешь, конечно, на то, что тебя так или иначе поймут. А если ты в это не веришь, то зачем вообще сотрясать воздух: разговаривай про себя. Или, как заметил философ и логик Людвиг Витгенштейн: «То, что может быть сказано, может быть сказано ясно, а о чем невозможно говорить, о том следует молчать». Есть, однако, порода людей, для которых такие соображения покажутся «наивными». Это прирожденные пиарщики и демонстративные личности. Они и не ищут ни истины, ни правды. Им бы лишь успешно манипулировать теми, кто их слушает или читает, да себя любимых показать. Но такое общение уже не спор и не дискуссия, а вид гипноза или «выступаж». Спор, как дискуссия, – явление социальное. Он ведется для выработки конструктивных решений, в которых заинтересованы его участники. Если же интересы участников в корне противоречат друг другу, то он теряет смысл. Бесполезно доказывать достоинства честности человеку, принявшему за аксиому свое «право» на ложь и воровство. Поэтому в начале спора надо установить хотя бы минимальную общность интересов спорящих: пусть они искренне не принимают противоположные решения вопроса, но так же искренне стремятся к объективной истине. Если же кто-либо жаждет только личной победы во что бы то ни стало, к самоутверждению и посрамлению оппонента, то такой спор становится уже элементом конкуренции («спор» соперничающих вожаков в обезьяньем стаде), а не взаимного сотрудничества. Спор не является самоцелью. Он оправдан в тех случаях, когда у спорящих, с одной стороны, есть разногласия и неясности, а с другой – реальная возможность разобраться в них и устранить их. Когда же для решения спора нет необходимой информации и принятие решения связано с риском, то лучше принять недостаточно совершенной решение, чем, продолжая спорить, «митинговать» и не принимать никакого решения. И хотя существует афоризм: «В споре рождается истина», это не значит, что спор является абсолютно необходимым и самым лучшим способом достижения истинного знания. Конечно, лучше, когда люди настолько хорошо понимают друг друга, что им не приходится тратить времени на дискуссии. Спор – средство вынужденное, но уж если приходится им пользоваться, делать это надо умеючи. Высказанный выше взгляд на условия, когда спор представляется уместным, может послужить собственной иллюстрацией. А заодно и ещё одним примером того, что анализ причин разной трактовки информации упирается в различие базовых ценностей, относительно которых рациональная аргументация уже не действует. В самом деле, с таким взглядом не согласится ни сторонник «рыночной демократии», ни любитель интеллектуального экстрима. Для первого личный успех и, стало быть, конкуренция неизбежные спутники бизнеса, а всякие рассуждения о каком-то там «общем деле» - не более чем утопическая лирика. Поэтому для него мои увещевания все равно, что упреки ягненка волку в известной Крыловский басне. «Пусть неудачник плачет» (в том числе и в споре) – и точка. А для второго такой «вежливый» и конструктивный спор просто не интересен. А потому и спорить с ними о природе спора бессмысленно. Достаточно выяснить непримиримость исходных ценностных ориентиров. Из признания социальной природы словесного спора вытекают все остальные предъявляемые к нему требования. Попробуем сформулировать некоторые правила конструктивного спора. Уясни цель спора. Поставь перед собой простой вопрос: зачем ты дискутируешь на эту тему? Если, к примеру, ты споришь о том, побывали ли на Земле пришельцы из космоса, то что движет тобой? Жажда необычного? Интерес исследователя к необъясненным фактам? Желание получить новую информацию (узнать различные точки зрения)? Подкрепить этим допущением какую-то другую гипотезу (допустим, о происхождении культуры инков или Тунгусского метеорита)? Цель спора определяет его характер (последовательная защита своего тезиса, в истинности которого ты уверен, или принуждение оппонента вести такую же защиту своих взглядов, или спор-поиск: «Допустим, что…», «А что получится, если…» и т.д.). Четко сформулируй свой тезис, осознай возможности и наметь план его доказательства. По поводу любой темы в голове может быть множество мыслей. Иногда перебивающих друг друга. Раздели их на группы: доказываемое и доказывающее. В том, что тебе вообще хотелось бы доказать, выдели то, что нужно и можно доказать именно сейчас. Пусть тебе хочется заявить категорически, что «инопланетный разум существует». Но взвесив реальные доводы и цель дискуссии (подготовить сознание к восприятию различных явлений, с которыми человек может столкнуться в космосе), ты сформулируешь тезис иначе: «Инопланетный разум возможен». Затем надо навести порядок в доказывающем материале, то есть мысленно расположить аргументы в такой последовательности, чтобы, двигаясь шаг за шагом по их цепочке, вывести из них доказываемое положение. Очень полезно помнить «правила стиля мышления», сформулированные методологом математики Д.Пойа: «первое правило стиля – знайте, что вы хотите сказать. Втрое правило – контролируйте себя, когда вам надо высказать две мысли. Выскажите сначала одну, затем другую, не говорите обе одновременно». Трезво оцени оппонента. Предполагается осознание его тезиса, оценка его аргументации (логическая оценка) и отношения к спору (ищет ли он истину и конструктивное решение – этическая оценка). Довольно часто беспристрастный наблюдатель имеет все основания спросить: о чем, собственно, спор? Спорящие доказывают различные, но отнюдь не исключающие друг друга вещи. Если биохимики называют систему живой, когда она состоит из белка и нуклеиновых кислот, а кибернетик говорит то же самое, если система моет вырабатывать условные временные связи, позволяющие ей сохранять себя путем изменения поведения в изменяющейся среде, то спор их излишен. Один определяет жизнь по составу системы, а другой – по её структуре и функции. Здесь надо синтезировать, а не противопоставлять. В подобном споре противники занимают такие позиции, что им кажется, будто они видят разные и взаимоисключающий друг друга явления. Им целесообразно перейти на третью позицию, с которой хорошо видно. Что речь идет о разных, но связанных друг с другом сторонах одного и того же предмета. Не считайте оппонента дураком, даже если его тезис кажется вам совершенно непонятным или даже он действительно более ошибается, чем прав. Никогда не изрекайте сразу6 «Надуманно», «Схоластично» и т.п. вместо того, чтобы честно признаться: «Пока мне не совсем понятно». Ведь были же у вашего оппонента какие-то основания прийти к своей мысли, и эти основания надо найти. Если они ошибочны, покажите, где и на чем человек споткнулся. Не отбрасывайте чужую точку зрения с порога, но схватите её суть, и если эта суть ошибочна, спокойно положите его на лопатки. Поставьте, наконец, себя на его место. Вы прибежали с идеей, которая кажется вам замечательной, а в ответ слышите: «Чепуха какая-то» или «Запятую не там поставил». Если противник не вникает в аргументы оппонента и преследует только одну цель – выиграть спор, остаться победителем, то дискуссия с ним бесполезна. Лучше поберечь энергию, а для эмоциональной разрядки сыграть в волейбол. За нежеланием слушать оппонента часто стоит сочетание невежественности с большими претензиями. Сторонники Т.Д. Лысенко в полемике с генетиками не затрудняли себя поисками серьезных аргументов, но просто обвиняли их в «буржуазной реакционности», «антинаучности» и т.п. На такую «критику» биолог А.С.Серебровский справедливо ответил, что заявление «хромосомная теория – это ерунда, менделизм – это ерунда… показывает вовсе не «научную революционность», а просто недостаточное знакомство с фактами, неумение делать выводы из фактов и т.д. … Тем, кто не дает себе труда проработать накопленный наукой богатейший и готовый материал и объявляет его «спорным», мы должны напомнить одну почтенную даму, которая говорила: «Астрономия, астрономия а что такое астрономия – неизвестно!» Но из того, что этой даме неизвестно, что такое астрономия, вовсе не следует, что спорным является движение Земли вокруг Солнца и другие завоевания этой науки». Однако лысенковцев не смущала констатация их невежества, ибо стремились они не к истине, а к вытеснению своих противников. Прошло время, и в биологии восторжествовала истина, а не конъюнктурные соображения. Грустно, однако, то, что исторические сценарии сменяют друг друга, а старые действующие лица остаются и выступают в новых личинах. Ну чем лучше, скажите, нынешний «оппонент», стремящийся к получению очередного гранта (и, стало быть, учитывающий запросы грантодателей) и заявляющий что-нибудь вроде: «Не существует никакой особой русской философии» (а сам кроме самых модных авторов, как раньше ничего кроме «классиков», толком и не читал…). Уточни употребляемые понятия. «Понимайте значения слов, - учил немецкий мыслитель Лейбниц, - и мир будет избавлен от множества ошибок». Представим себе такой диалог. - Современная наука показала, что создание искусственного мозга, способного мыслить, вполне реально. - Вы абсолютизируете кибернетику. Во-первых, мыслит не мозг, а общественный человек, наделенный мозгом. Во-вторых, целый ряд особенностей работы мозга зависит от его белкового состава. - А вы недооцениваете кибернетику и противопоставляете реальным возможностям какие-то схоластические общие соображения. И т.д. Спор явно пошел не по тому руслу. Очень скоро его участники разругаются и обиженно замолчат. Они не поняли друг друга. А почему? В частности потому, что в начале разговора не было уточнено что понимает каждый из них под словами «искусственный» и «мышление». Первый под словом «искусственный» понимал «созданный человеком», а второй – «состоящий не из белка». Первый, говоря «мышление», подразумевал способность к совершению логических операций, а второй понимал под мышлением сознание в полном объеме, с учетом его человеческой специфики (социального происхождения, базовых ценностей, фундаментальных переживаний). Один подразумевал целостный подход, а другой свел его к структурному кибернетическому аспекту. А вот пример из несколько другой области. Илья Эренбург вспоминает такой эпизод из времен гражданской войны. «Однажды я увидел толпу возле листка, который назывался «Декрет № 1 о демократизации искусств». Кто-то читал вслух: «Отныне вместе с уничтожением царского строя отменяется проживание искусства в кладовых, сараях человеческого гения – дворцах, галереях, салонах, библиотеках, театрах». Бабка взвизгнула: «Батюшки, сараи отбирают!» Очкастый человек, читавший «декрет» вслух, разъяснил: «Про сараи ничего не сказано, а вот библиотеки закроют, ну и театры, конечно». Листок был сочинением футуристов, и внизу значились подписи: Маяковский, Каменский, Бурлюк. Имена ничего не говорили прохожим, зато все знали магическое слово «декрет». Действительно, «знали» каждый в меру своей недоинформированности, засоренности и неточности своего мышления. Уточнить употребляемые понятия это значит точно перечислить те признаки, которые всплывают в сознании при произнесении данного слова. Понятие будет определено верно, если эти признаки необходимы и достаточны для отличения определяемого предмета от других предметов этого же рода. Несмотря на кажущуюся простоту и даже «формальность», это очень ответственная операция. Иногда от неё отказываются, ссылаясь на глубину и неисчерпаемость реальных явлений, которые будто бы нельзя «втиснуть» в «дефиниции». На самом деле за этим стоит леность мышления и претензия на бездоказательное доверие к собственным туманным «глубинам». А если копнуть глубже, то и ориентация на абсолютную свободу самовыражения себя любимого: в мутной водичке легче рыбка ловится. Из собственного опыта знаю, что моя проповедь ответственной определенности встречала наибольшее неприятие у «свободолюбивых» и властолюбивых. При решении определенной задачи число признаков предмета, имеющих актуальное значение, вполне конечно и их необходимо отчетливо осознать. Правда, не всегда это удается сделать, и нам часто приходится оперировать с «размытыми» понятиями, содержание которых мы представляем лишь приблизительно. В таких случаях нужна особая осторожность, и если, натолкнувшись на островок неизвестности, не удается выработать некоторой интуитивной общей платформы, то лучше вообще прекратить спор до получения необходимой дополнительной информации. А как быть с субъективной многозначностью любого слова, с индивидуальностью вызываемых им образов и ассоциаций? Здесь надо различать два случая: выражения собственного отношения к жизни, своей правды без претензий навязать её другому, и отражения ситуации, о способе разрешения которой идет спор. В первом случае «о вкусах не спорят» (к этой проблеме мы обратимся в разделе «Переживание»), во втором в наши индивидуальные особенности восприятия коррекции вносит та практическая задача, которую надо решить. Пусть слово «лошадь» вызывает у меня в сознании образ скакуна, а у вас – скульптуру на Аничковом мосту в Санкт-Петербурге. Но, право же, это несущественно, если у нас общая задача: запрячь эту самую лошадь. И чем более мы сведущи в этом деле, тем больше будет и взаимопонимания в разговоре. Специалисты понимают друг друга с полуслова, ибо общая деятельность заставляет их одинаково видеть предметы этой деятельности. Если же вы никак не можете договориться, то это верный признак того, что у вас деятельность разная, интересы разные, или вообще нет никаких конкретных интересов, кроме как продемонстрировать свою непонятость. За этой демонстрацией стоит, как правило, весьма корыстный интерес. Не употребляйте эмоциональных «аргументов». Борьба взглядов в споре не должна уподобляться борьбе взглядов самцов гориллы: кто кого переглядит (высмеет, поставит в неловкое положение, скажет более «веско», «убедительно» и т.д.). Убедительность должна подкреплять доказательность, но не заменять её. Эмоционализм (преобладание эмоционального нажима над логическими аргументами) в споре имеет много разновидностей. Одну из них можно назвать «табу-логика». Религиозный деятель Лютер утверждал: «Коперник говорит глупость, что Солнце нельзя остановить, ибо в библии сказано, что Иисус Навин остановил Солнце». Кстати, любопытная корреляция: ему же принадлежит формулировка жизненного кредо, вызывающая симпатии некоторых философов – «Я здесь стою, и не могу иначе». Конечно же, субъективный произвол хочется подкрепить незыблемыми «объективными» догмами. Понятно, что эти догмы, к которым аппелируют в споре как последней решающей инстанции, могут носить самый разнообразный характер, как религиозный, так и сугубо светский (от священных книг до какого-нибудь «великого кормчего», или мага, или основателя научной школы и т.д.). У догматиков вырабатывается особое чутье к возможным покушениям на их идолы; они уже не способны следить за логикой спора, учитывать новые факты. Малейшее противоречие с тем пунктиком в сознании, на беспристрастное рассмотрение которого наложено табу, - и в мозгу загорается зловещий красный огонек: «Так говорить нельзя!» Но есть и более рафинированные формы. На заседании дискуссионного клуба, о котором шла речь, я вкратце высказал многое из того, о чем пишу здесь. Особый упор сделал на критику эмоционализма, который может принести эффектную «победу», но не способствует постижению истины. Постарался показать, что спор может и должен вести к взаимопониманию. Возражая мне, молодой человек, начавший дискуссию, сказал так: «Философ нарисовал оптимистическую картину. Ну что ж, философы – они склонны к оптимизму…» (подразумевай: казенный, мол, этот оптимизм, профессия к нему обязывает). Опровергнуть мои аргументы он не смог, но эмоциональное сомнение, бесспорно, заронил. Внимательный читатель заметил, что и я не отказался от некоторых эмоциональных штришков, рисуя портрет своего оппонента. Но, надеюсь, не в качестве замены логических аргументов. Контролируй ход спора. В дискуссии часто появляется соблазн свернуть в сторону, и тогда она легко превращается в поток ассоциаций, а то и в салон6ный, светский разговор. Конструктивный спор подобен решению математической задачи: тезис должен быть шаг за шагом выведен из аргументов, как решение из условий задачи. Можно сравнить его и с задачей шахматной: доказать свой тезис – значит поставить мат, только не лично оппоненту, а его позиции. А движение аргументов должно привести к этому результату, как умелое передвижение шахматных фигур к постановке мата. В этом отношении спор – игра, совершаемая по правилам логики. Но необходимость соблюдения при этом и правил этики превращает формальную игру в серьезное содержательное дело. И, наконец, учитывай положительные результаты спора. Пожалуй, не было случая, чтобы в результате серьезного спора я не усвоил для себя чего-то полезного. Я благодарен судьбе за то, что она часто сталкивала меня с сильными противниками, стоящими на других, чем я, и поначалу непонятных для меня позициях. Нет худшей траты времени, чем проспорить, не вступив в «обменную реакцию» и ощутив лишь бессилие своих аргументов, отсутствие доброй воли у оппонента к их восприятию или свою неподготовленность к восприятию его аргументов. Результаты спора имеют по крайней мере троякий положительный характер: партнер в споре кое-что понял из того, что говорил я (иногда такую «победу» считаю единственным достойным результатом); я кое-что понял из того, что говорил оппонент (порой это более важно, чем первое); оба мы (или каждый по отдельности) сформулировали новые проблемы, вытекающие из нашего спора. Если не достигнуто ни одного из этих результатов, то считайте, что спора не было – было словопрение. Впрочем, не надо забывать, что отрицательный результат – тоже результат. В отношении спора это означает, что осознать непримиримость позиций и понять причины этой непримиримости ( в конечном счете несогласуемые ценностные установки) тоже весьма полезно, хотя и грустно. Положительные решения и новые проблемы, как результаты спора, должны находиться в определенном равновесии. Если для вас все ясно и нет никаких проблем – это опасны симптом догматизма, застоя мысли. Если же вы видите ценность только в проблемах, то не спорите ли вы ради спора, не превращаете ли вы спор из орудия постижения действенной истины в самоцель и очередное хобби? Но противоположности сходятся, и из одной крайности легко шарахнуться в другую. Участник очень интересного спора, описанного английским логиком И.Лакатосом в книге «Доказательства и опровержения», так резюмирует свою эволюцию: «Но вначале у меня не было проблем! А теперь у меня нет ничего, кроме проблем!». Да, везде нас подстерегают свои Сциллы и Харибды… Переживание ЧУВСТВО БЕЗБРЕЖНОСТИ Двое идут по заснеженному вечернему городу… Один внимательно примечает все детали окружающего: и как одеты люди, и какова высота новых домов, что есть в витринах магазинов; он точно запоминает маршрут и легко найдет дорогу назад. Другой видит только «черный ветер, белый снег», и ему хочется слиться с ними, раствориться в них. Первый увидел зеленый огонек такси и делится своими впечатлениями о марке машины. Второй не отвечает. Его поразило удивительное сочетание красок: зеленый огонек на фоне багровой полоски зимнего заката, поглощаемого наступающей тьмой. Не подумайте. Что просто первый трезв. А второй немного выпил. Нет, один из них познает, а другой переживает. В нашем примере описано практическое познание и эстетическое переживание. Первое из них ориентировано на ценность полезной истины, второе – на ценность красоты. О том, что важнее – красота или польза было сломано немало копий. Переживает? Не пустая ли это трата времени в наш век космических скоростей? Прежде чем ответить на это вопрос, отметим, что, как бы там ни было, люди тратят на переживания разного рода, эстетические в том числе, очень много времени и сил. Мы не упускаем случая испытать эмоции в, так сказать, стихийной форме. «Радость у человека, - говорит известный журналист В.Песков, - может вызвать и большое событие, и незначительный случай, мимолетное слово, звук. Тишина, цвет неба, форма резного наличника на окне мелькнувшей по дороге избы…» Но если цвет неба – подарок природы, то резной наличник надо сделать. И на создание вещей типа резного наличника мы тратим, пожалуй, не меньше времени, чем на создание бесспорно полезных стен и крыши над головой. На это обращал внимание ещё Лев Толстой в своей статье «Что такое искусство?»: На поддержание искусства… даются миллионные субсидии от правительства на академии, консерватории, театры… В каждом городе строятся огромные здания для музеев, академий, консерваторий, драматических школ, для представлений и концертов. Сотни тысяч рабочих – плотники, каменщики, красильщики, столяры, обойщики, портные. Парикмахеры, ювелиры, бронзовщики, наборщики – целые жизни проводят в тяжелом труде для удовлетворения требований искусства, так едва ли есть какая-нибудь другая деятельность человеческая, кроме военной, которая поглощала бы столько сил, сколько эта… Что здесь делается и для чего и для кого?» Начнем с того, что познание и переживание в определенной мере противоположны друг другу. Это отчетливо сознают те, кто занимался и тем и другим. Гёте, например, признавался: «…философия ( под философией он имел в виду науку в целом – В.С.) разрушает у меня поэзию, я думаю потому, что она загоняет меня в объект». Великолепное объяснение! Действительно, ученый добывает новые знания, чтобы, в конечном счете, создавать с их помощью вещества, строить дома и машины, выращивать растения. Дает ли аналогичную информацию созерцание цвета неба или резьбы по дереву? Учит ли переживание прекрасного тому, как преодолеть небесные просторы, каков состав атмосферы и каковы секреты мастерства резчика? Очевидно, что нет. Оно дает нечто совсем другое, нужность которого не так бросается в глаза, как нужность научных и практических знаний. Знание отражает объект, переживание выражает отношение человека к миру (субъекта к объекту и другим субъектам). Знание стремится к однозначности и определенности, истинно знание для всех одинаково: H2O оно и есть H2O. Переживание, напротив, всегда содержит нечто индивидуальное, неповторимое, такое толкование явления (точнее своего отношения к нему), которое мо, в разных культурах. Рационалисты считают это недостатком , например, искусства, признаком его «недоразвитости» по сравнению с точными науками. Если, мол, искусство не дает таких же знаний, как наука, то это никчемное искусство. Эта тенденция очень ярко проявляется, в частности, в манере «критики» произведений поэзии некоторыми вполне грамотными, но не понимающими сути дела людьми. В статье Марка Соболя «Позвольте не согласиться…» приводится пример такой «критики». Читатель цитирует стихи Игоря Шкляревского: Нас думать учат города, но чувство времени живое нам дарит звездная вода и одиночество лесное. Неужели надо доказывать, что это отличные строки? Оказывается, надо. Критически настроенный читатель (между прочим, учитель физики) заявляет: «Мне эти строки представляются несуразицей по трем причинам. Во-первых, «думать учат» семья, школа, среда (не обязательно городская). Во-вторых, «звездной воды» нет, есть атмосферная. И, в-третьих, одиночество в лесу ли, в степи, на реке, на озере и т. п. не даст полноценного ощущения «живого времени»». Критик глубоко заблуждается. И как обидно, что заблуждение это подается в такой безапелляционно-самоуверенной форме. Он не понимает, что поэтические строки преследуют совсем иную цель, чем, скажем, урок о роли воды в природе и классный час о роли среды в воспитании учащихся. Они не дают таких сведений о перечисленных объектах (думании, городах, воде, одиночестве и т. д.), котрые позволяли бы нам немедленно приступить к планировке города, дистилляции воды или борьбе с индивидуалистическим одиночеством. Но они дарят нам образ, котрый закрепляет в душе ощущение различия между деловой жизнью города, дающей нам знание, и единением с природой (конечно же, не обязательно в лесу!, когда звезды смотрятся в ночную (конечно же, атмосферную!) воду. И не умение измерять время, а именно «чувство времени живое» приобретает тогда человек. И это общее переживание расцвечивается у каждого читателя своими неповторимыми ассоциациями. В свою очередь, это переживание, общее для людей с определенным отношением к миру (которого начисто лишен наш критик), является неповторимым именно для этого культурно-психологического типа. Его примут те , для кого любимый поэт, допусти, Тютчев, но вряд ли оно будет синтонно с мировосприятием поклонников Маяковского. Но, простите, измерение времени – это точная и полезная процедура. А что дает какое-то мистическое чувство? Мистическим оно кажется лишь тому, кто его лишен. Например, в «Четвертом ледниковом периоде» Абэ Кобо рационалисту-учителю казалось совершенно ясным, что «считать воздух чем-то большим, нежели простое промышленное сырье, значит впасть в мистицизм». Но его ученик не мог смириться с этим, в движении воздуха он почувствовал «нечто большее, чем промышленное сырье. Учитель ошибается. И юноша решил, что он ещё раз сам проверит, музыка ветер или нет». Так для чего же все-таки ощущать ветер как музыку, обладать «живым чувством времени» и заниматься прочими «несуразицами»? Затем, что знание об атмосферной воде вооружает нас средствами, а умение почувствовать звездную воду формирует в нашей душе отношение к миру, на основе которого можно ставить достойные цели. В частности такое отношение, что мы не будем смотреть на воду и воздух только как на промышленное сырье и не погубим тем самым нашу планету. Такое, что человек будет ощущать свое единство с миром, свои корни в нем и не станет превращать его в экспериментальный сарай, где можно «занятно» провести время. Такое, что в нашей душе будут зреть доброта, чувство прекрасного, мудрость. А все это несколько отличается от того, что можно записать и в память машины. «Представим роботов, - писал Вл. Солоухин, - запрограммированных даже и на саморазмножение, но у которых нет связей (то есть проводочков) на человеческие понятия любви, ненависти, дружбы, грусти, тоски, мечтания. Или – ещё проще – обыкновенной физической боли. Читая наши книги и встречая в них слова «тоска», «любовь», «боль», они недоумевали бы, что это такое, и в конце концов назвали бы все это очень удобным словечком – «сверхъестественное»». А отсюда уже один шаг до ситуации, описанной Рэем Брэдбери в «451° по фаренгейту», или, говоря проще, до реализации лозунга «Собрать все книги, да и сжечь» (разумеется, только те, которые содержат в себе «сверхъестественное» и прочую «несуразицу»). При этом надо только учесть, что несуразица есть нечто не соответствующее разуму. А разум опирается не только на точные сведения рассудка, но и на определенное общее отношение к действительности. Это же последнее не может быть сконструировано из одних точных знаний. оно должно выкристаллизоваться в насыщенном растворе человеческих переживаний. Отсюда следует, что тот, для кого переживания несуразица, обладает лишь машинным рассудком, а не человеческим разумом. И следовательно, ему можно доверить только исполнение по заданной программе, а не принятие самостоятельных стратегических решений. Очевидно далее, что, если человеческая душа не тождественна машинной памяти, то для её созревания нужно время. Можно (и нужно) ускорять приобретение знаний, но это ускорение не может заменить собой созревание целостного мира чувств, внутренних переживаний, делающих человека человеком. И время, необходимое для этого, не уменьшается в век космических скоростей. Да и просто ли о количестве времени идет здесь речь? Ещё в начале прошлого столетия Н.А.Бердяев заметил, что в суете дел современному человеку не хватает времени, чтобы соприкоснуться с вечностью. И у нас ещё будет возможность показать, что это не просто красивая фраза (хотя верный признак человека, живущего душевно-духовной жизнью, что он в таком объяснении не нуждается). Представим себе двух людей. один из них все время чем-то занят, ему некогда задуматься, оглянуться, прочувствовать прошлое, помечтать о будущем. Он весь в суете настоящего, и в нем воистину «порвалась связь времен. Другой частенько «простаивает», занимаясь всяким «ненужными отвлечениями» (не в процессе решения какой-либо неотложной задачи, разумеется). Кто будет «результативнее» в конечном счете? Первый (если его не контролировать все время извне) закружится в беличьем колесе «заданной программы», второй выйдет на верный путь и пойдет по нему с человеческим достоинством, ставя цели во имя высших ценностей и достигая их адекватными средствами. Так что, что считать «результативным»: количественно измеряемую «успешность» или качество внутренней целостности и развивающуюся гармонию с бытием; ещё короче: максимум или оптимум? И эта гармония приходит в душу неподрасчетными путями. Мысль эту можно хорошо проиллюстрировать миниатюрой Ю.Куранова «Листья»: «Те самые листья, которые так недавно шумели высоко под облаками, теперь летят ко мне под окно. - Куда вы летите? Они толпятся у завалины торопливой золотой стаей. Они силятся поведать мне что-то. Но я не понимаю речей их. - О чем вы? Тогда они летят к малышу, который сидит посреди дороги и возводит из пыли какие-то лиловые города. Они окружают его. Они вспархивают ему на локти и на плечи. Он улыбается им, он подбрасывает их, он их ловит. Он ни о чем не спрашивает. Они ничего ему не говорят. Они поняли друг друга. Они просто играют». Просто играют? Да, но в этой простой игре формируется великое чувство единения человека с миром, чувство причастности к развивающейся гармонии вселенной. Древние выражали это чувство в образе Антея, припадающего к матери Земле и черпающего от неё новые силы. Михаил Пришвин назвал его чувством родственного внимания. Нет, пожалуй, настоящего поэта, который не посвятил бы ему своих строк. Хотя вспоминаю, как мои стихи однажды обсуждали не литобъединении. Ведущая – разбитная женщина снисходительно упрекнула меня в том, что «все то он хочет с чем-то слиться, в чем-то раствориться». Да не всем поэтам сиё внятно. Некоторые из них, особенно в наш век, когда умение более или менее грамотно рифмовать и имитировать «образность» стало массовым (воистину, нет ничего хуже полуобразованности!), просто играют в поэзию. Так я не об этой игре – искусственной и демонстративной. Ветер играет с листьями «без правил» и не напоказ. Есть вольная игра вольных стихий, и есть натужная суета игроков и игрунчиков. Какая-то непонятная тяга заставляет поэтов писать о своем желании окунуться в природу, литься с ней, раствориться, затеряться. «Бегство от реальной жизни» - сказал бы, наверное, цитированный выше противник «звездной воды» и «одиночества лесного». «И вообще это не современно» - добавил бы представитель «эпохи постмодернизма» (как будто тяга к вечности может быть подвластна преходящему времени!). Нет, не бегством было для Антея прикосновение к Земле. И не страх перед жизнью, а трепетная любовь к ней звучит в стихах Сергея Есенина: Край любимый! Сердцу снятся Скирды солнца в водах лонных, Я хотел бы затеряться В зеленях твоих стозвонных. А вот строчки из стихотворения Евгения Винокурова «Тяга к беспредельности»: …И ты идешь велик и одинок, Тебя вбирают в глубь себя просторы. И наконец усвоенный совсем И без остатка растворяясь в пейзаже, Ты станешь вдруг невидим, глух и нем, Но это ты и не заметишь даже. Человек, погруженный в беспредельность, становится глух и нем к мелочной суете, невидим для всего ненужного и наносного. Безбрежный мир, которому он доверился, очищает его от приставшей грязи и щедро поит его из своих вечных родников. Об этом же говорил и М.Пришвин: «А когда явится утренняя бодрость, открываешь окно, слышишь бормотание тетеревов, клики скворцов, видишь напряженные соком шоколадные ветки берез, серые гусеницы зацветающих осин,… чувствуешь себя победителем всего в себе мелкого и по себе понимаешь, почему возрождался Антей, прикасаясь к Земле Чувство Антея, чувство своего глубокого родства с миром я называю чувством безбрежности. Его можно назвать прачувством, ибо оно относится к остальным переживаниям так же как философия к частнонаучным знаниям: философия дает человеку знание о его месте в мире, намечает общие ориентиры в его деятельности, взятой в целом.; чувство безбрежности дает ему живое ощущение этого места, настраивает его на связь с миром, на развивающуюся гармонию внутри себя и в своей деятельности. Знание дает нам в руки программу деятельности, а переживание – её общий настрой. Машина обладает только программой, а для человека та или иная программа лишь средство ради достижения целей, которые уходят корнями в его общее отношение к миру, в переживание этого отношения, кристаллизующееся в его базовых ценностях. «Я думаю, - говорил К.Паустовский, - что мир в равной мере достоин медленного и плодотворного созерцания и разумного мощного действия. Созерцание- одна из основ творчества и любви к земле…». Если переживания мелки, то глубина знания ещё не обеспечивает глубины человеческой личности в целом, её внутренней культуры. То же самое можно сказать и об обществе. Животворное ощущение своего единства с природой дает нам обновление, очищение, как бы рождает нас заново. Если человек лишении этого чувства, он не может быть целостной личностью. Пусть у него будет множество знаний, навыков, отдельных наблюдений – все это будет лежать рядом друг с другом, не объединенное в единой целое. И многие смогут воспользоваться этим складом для совершенно разных целей. В первом издании на этой странице говорилось о том, что наука – высшая форма знания, а искусство - высшая форма переживания. Я убрал эту формулу, ибо со временем усомнился во второй её части. Тем не мене я понимаю, что общее впечатление от этой главы таково, что я свожу переживание, как фундаментальное общее отношение человека к миру, к тому, что принято называть эстетическим отношением к действительности. Так что придется в конце этого раздела добавить ещё одну главу, в которой мы обсудим соотношение эстетического уровня фундаментального настроя и того, что философы называют религиозным чувством: достаточно ли одной красоты для того, чтобы «спасти мир»? РОБОТЫ И ГУРМАНЫ У Михаила Пришвина есть миниатюра, названная «Между делом». «По насыпи женщины шли за дровами в лес, а другие уже несли хворост. Женщины устали, но где-то и для них был май и всё прекрасное, только не говорили они о мае. «Моя печка все принимает, - говорила одна женщина другой, - в моей печке все горит». Нет, не осенью по слякоти несли женщины дрова, а в мае, среди начинающих зеленеть деревьев и первых цветов, и они были рады маю. Но если бы они могли заглянуть внутрь меня, идущего в будний день наслаждаться маем, больше! – посвятившего жизнь этому чему-то, что у всех между прочим … просто сказка. Вот оно что значит сказка: это то, что показывается нам «между делом». Как мыслитель Пришвин здесь непоследователен: и неловкость он перед женщинами чувствует за свое «между делом», и поверить ему хочется, что «и для них был май и все прекрасное». В другой своей миниатюре «Сказка» он более прав: «Сказка – это связь с приходящим и уходящим… Мое дело в строительстве – писать свою сказку». Выходит, это его дело, а не «между делом»! Но как художник он великолепно изобразил те пропасти, между которыми ему, истинному художнику, приходится проходить по лезвию бритвы. С одной стороны обитают роботы, знающие только дело, для них красота – лишь детская сказка. С другой стороны резвятся гурманы от эстетики, превратившие наслаждения прекрасным в самоцель. Что хуже? Рассуждая логически, обе крайности хуже. Но, подходя эмоционально, к роботам я могу испытывать жалость, к гурманам – ничего, кроме открытой неприязни. Лики робота многообразны. Он может задавленно сгибаться под вязанкой дров или уверенно повелевать механизмами. Он может даже признавать полезность сказки, но никогда не признает самостоятельной, независимо от узко понимаемого им дела или развлечения ценности эстетического переживания. Английский социолог Э. Дж. Мишен с горечью писал о типе современного ученого, для которого «… ничто не представляет очень большой важности, кроме одной, действительно жгучей проблемы – как вырвать у вселенной её тайны. Для него, как и для его союзника-технократа, мир человеческих импульсов и эмоций есть нечто постороннее, к делу не относящееся». Это, так сказать, элементарный робот-интеллектуал. Есть и такая, довольно живучая точка зрения, согласно которой искусство тоже, как и наука, познает мир, но только особым способом. Оно как бы иллюстрирует, оживляет абстрактные научные понятия с помощью своих конкретных образов. Эта позиция представляется мне непоследовательной. Если искусство преследует те же самые цели. Что и наука, но только другими методами, это означает его неизбежную гибель или обрекает его на существование в качестве временного вспомогательного средства. В самом деле. методы науки несравненно сильнее в процессе познания, и любая познающая система предпочтет алгоритмы математики метафорам поэзии. Свести же метафору к одному из способов усвоения алгоритма – не знаю, согласится ли на это кто-либо из числа способных к созданию хоть сколько-нибудь стоящих метафор… А если я скажу , что никаких особых методов познания искусство не ищет, что переживание красоты не менее самостоятельное («самое») дело, чем поиски истины и создание пользы? Не обвинят ли меня тогда в защите искусства для искусства? Искусство имеет свою особую ценность, оно не является чем-то второстепенным, подсобным по отношению к познанию или технической деятельности. Но это не значит, что оно не зависит от человеческой деятельности в целом. Сторонники же «искусства для искусства» утверждают его якобы абсолютную независимость от жизнедеятельности общества. Более того, иногда его превращают не только в самоцель, но и в высшую цель для всех остальных проявлений человеческой жизни: «Быть может все в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов» (Валерий Брюсов). Робот видит в искусстве только подсобное средство. Гурман видит в эстетических переживаниях только их самоценность. Проявления эстетического гурманства также весьма разнообразны. Наиболее примитивным его выражением является вторая часть известного требования: «Хлеба и зрелищ». Это мещанский взгляд на искусство только как на способ отвлечься и развлечься: «Кому нужны ваши заумные книги, а вот от такой-то поп-звезды я тащусь и балдею». Переживание здесь не возвышает человека, не дает общего настроя его деятельности, но лишь ненадолго разряжает тяжелую атмосферу застоявшейся скуки. Рафинированным проявлением того же самого является взгляд на искусство только как на способ самовыражения. «Того же самого?! – предвижу я протестующий вопль. – Как, вы ставите на одну доску пошлого потребителя зрелищ и утонченного создателя неповторимых образов?!» Да, ставлю. Но не вообще, но в определенном отношении. Ваше дело судить, насколько это отношение, в котором я смею отождествить примитивного мещанина и утонченного эстета, является существенным. Примитив изрыгает: «Во дает!» по поводу чужих трюков. Эстет в основном озабочен оригинальностью собственного самовыражения: «Во как я могу!» Мне могут возразить, что возможности личности художника выражают здесь меру общечеловеческих возможностей, что художник демонстрирует не просто свои способности, но возможности Человека и гордится ими. Не будем здесь разбирать, как и у кого соотносится гордость за себя и за Человека. Допустим, что искусство есть демонстрация возможностей Человека, игра этих – пусть очень больших – возможностей. Я хочу спросить, ради чего эти демонстрация и игра? Если в этой игре рождается общий настрой на жизнь, выкристаллизовывается общая - добрая и созидательная - направленность человеческой деятельности, я за неё. Если она превращается в самолюбование (собой ли, Человеком ли), - против. Различие же в уровнях квалификации, на которых осуществляется дегустация чужих трюков и любование собственными, представляется мне делом второстепенным. Более того, рискну сравнить любителя зрелищ с заурядным алкоголиком, а рафинированного эстета – с уже безнадежным наркоманом. Попробуем обосновать столь резкие сравнения. Современная наука находит общие закономерности в самых, на первый взгляд, непохожих явлениях. Поэтому отважусь на ещё одну аналогию. В мозгу крысы открыли особый центр удовольствия. Вживили электрод так. Что нажимая лапкой на педаль, крыса могла замыкать ток и раздражать этот центр. Животные предпочитали «чистое» наслаждение еде, сну и прочим «несовершенным» нормальным удовольствиям. Они без конца нажимали на педаль и погибали от истощения. Братья Стругацкие в «хищных вещах века» представили возможность использования этого открытия самим человеком и описали его как самый ужасный из всех видов наркомании. Так вот, на мой взгляд, зрелище ради зрелища есть ослабленный вариант того же самого. Преобразование и познание объективной реальности без богатства субъективных переживаний превращают человека в робота. Роботы могут обладать технико-экономической культурой производства, но полностью лишены культуры потребления. Они будут производить много вещей и не знать, как использовать их, чтобы эти вещи принесли человеку и бытию в целом не вред, а благо. Чистое переживание, оторванное от преобразования и познания, превращает человека исключительно в потребителя духовной продукции. Причем потребление это не дает импульса человеческой деятельности в целом и, превращаясь только в самоцель, развращает человека, делает его социально, а то и личностно, недееспособным. Его уже ничто больше не интересует, кроме поисков ещё более сильных ощущений, ещё более оригинальных «акций». Таким образом мы снова выступаем против раздробления целостного человека, против абсолютизации отдельных моментов его целостной жизнедеятельности. Выразив свое отношение к обеим крайностям, как философ «я все сказал». Но из опыта знаю, насколько искажаются общие философские положения, как только ими начинают оперировать на практике. И не удивительно. Ведь в этих положениях отражены чрезвычайно общие черты множества разнообразных явлений. В других своих чертах эти явления могут быть друг на друга совершенно не похожи. И поэтому, когда философская оценка распространяется на весь предмет, а не только на ту его часть, которая соответствует данному обобщению, происходят досадные недоразумения. Поэтому, применяя философские положения, надо ещё и ещё раз вспомнить о том, что их тривиальность только кажущаяся. «Подумаешь, заслуга, - может сказать кто-нибудь, - выразил свое отношение к крайностям. Да то, что крайности приводят к нелепостям, знает любой школьник. И знает без всякой философии». Верно. Но, во-первых, зная, что везде есть крайности, далеко не каждый может успешно обнаружить их в той или иной конкретной области. Так далеко не всякий, кто любит и знает искусство, верно понимает соотношение позиций «робота» и «гурмана» и видит причины, из-за которых люди встают на эти позиции. Во-вторых, крайности, обнаруженные в определенной области, предстоит ещё обнаружить в любых её уголках. Так врач, зная общую картину какой-либо болезни, должен найти эту болезнь именно у данного больного; отыскать общее в разнообразии индивидуальных свойств, которые порой очень хитро маскируют это искомое общее. Для успешного решения своих задач врач должен знать медицину, искусствовед – искусство. Но и тому и другому в значительной степени поможет владение навыками философского мышления. Основная трудность заключается в том, чтобы успешно перекинуть мост от кажущихся тривиальными и тощими философских знаний к богатому, но совершенно неупорядоченному миру конкретных фактов. Когда этот мост перекинут, когда философские положения начинают «работать» на специалиста, они чудесным образом перевоплощаются в глазах последнего. То, что казалось «абстрактными фразами», начинает теперь восприниматься как очень полезная абстракция, внутреннее богатство которой – в широте её применимости, в возможности разобраться с её помощью в самых различных областях конкретной действительности. Правильность и серьезность философских абстракций лучше всего проверять на практике, применяя их для решения конкретных проблем. Вернемся поэтому к философскому анализу природы эстетического переживания и, рассматривая различные конкретные случаи, будем помнить о том, что для их успешного понимания философские знания средство, хотя и недостаточное, но совершенно необходимое. Допустим. Я увижу в чьем-то творчестве черты эстетического гурманства. «Но как же, - возразят мне. – Ведь он же очень талантливый художник!» Ну и что же? Одно другое не исключает. Любая личность многогранна. И, конечно, зачеркивать её целиком, подметив в ней те или иные недостатки, будет неверно. Но так же неверно и не видеть эти недостатки из-за боязни «огульного охаивания». Короче говоря, проследим симптомы эстетского гурманства на некоторых примерах и посмотрим как его (гурманства) общая сущность проявляется в самых разнообразных формах. В качестве первого примера возьмем «изопы» Андрея Вознесенского, поэта в целом явно не лишенного таланта. Изопы – это опыты изобразительной поэзии. Например, увидев людей, идущих по мосту с электрички на закате и отражающихся в воде, поэт это изображает таким способом: сверху вниз на листе бумаги идут две параллельные линии, образованные повторением букв «и» и «д» - идидиди…; перпендикулярно каждой из этих линий начертаны слова, причем так, что каждому слову над одной линией соответствует слово над другой линией, состоящее из тех же букв, но написанных в обратном порядке; например: о к черту утречко лиду удил …нину б бунин ха, ха ах, ах Спрашивая друзей, что они видят, поэт получил очень разные ответы. Вот некоторые из них. «Эти люди устали от работы. Сверху то, что они думают, внизу то, что они ест, это их бессознательные ощущения». «Это хохма…» Другой изоп: «…а Луна канула». Он одинаково читается слева и справа. Смысл его, согласно автору, таков: «После того как ступня человека коснулась Луны, Луна исчезла как миф, сентиментальная легенда, ирреальность… Читатель как бы следит взглядом за полетом на Луну и обратно». Читатель, положа руку на сердце. Вы чувствуете что-нибудь подобное? Я – нет. Может быть, мы с вами не доросли? А может, и нечто другое… Сам поэт сначала пытался всерьез обосновать свое «новаторство». Он утверждал, что изоп – это «метафорический ген стиха» и т.п. Но потом махнул рукой и признался: «Предвижу упреки в несерьезности, забавах, играх со словом. Не думаю, что поэзия обязательно «должна быть глуповатой», но почему не быть ей иногда легкомысленной?» Если это «легкомыслие» эстетично… И не рядом со стихами, претендующими на трагическое мировосприятие. Иначе меня не оставляет в покое догадка: розыгрыш все это. Чего, к примеру, не проделывал со своими почитателями Велемир Хлебников! А Андрей Вознесенский чем хуже? Во всяком случае, здесь уместно вспомнить слова Ильи Эренбурга об одном своем современнике-поэте: «Я искал правду, а он играл в детские игры, и это меня злило». Это стремление к оригинальной игре, к оригинальности во что бы то ни стало проглядывает у А.Вознесенского не только в изопах. А у многих современных поэтов, как мне кажется, это вообще стало нормой. Пусть у поэта, как у того же Вознесенского, свежий и цепкий взгляд на мир. Однако это качество – необходимое, но ещё недостаточное условие подлинного искусства. Если у художника нет цельного отношения к миру, той правды, которую он непременно должен донести до людей, но способность чувствовать новизну дела не спасает. Благодаря этой способности он может подарить нам отдельные образы. А чем их сцементировать в единое целое? (я хорошо осознаю, что этот вопрос может вызвать искреннее недоумение: «А зачем?!»). И вот тут – если этот «цемент» отсутствует в душе художника – новизна перерастает в неоправданную гиперболу. Художник не объединяет образы, он просто усиливает каждый из них, доводит до крика. Это производит впечатление: на одних людей – трагичности, необычайности мира, в котором живет создатель таких образов, на других – позы. Я принадлежу к последним: Я не люблю истерики гипербол. Не причаститься к правде в суете. Но мне милей загар на ветках вербы: Великое вершится в простоте. Отсутствие цельного и мудрого в своей простоте взгляда на мир неизбежно порождает либо легкомыслие (изопы), либо истерический гиперболизм. И наслаждение изысканностью ситуации здесь превращается в самоцель. Другой пример. Представьте себе, что вы возвращаетесь из театра. Душа испытала катарсис, в ней созревает цельное впечатление, возникают новые мысли, обогащается ваш взгляд на мир. А рядом идет «знаток». Он так и сыплет именами актеров, профессиональными терминами, демонстрирует свою эрудицию. Ему не важно, что было дано; важно только как было подано. Вы переживали и думали, он дегустировал. Я, разумеется, не против профессионального интереса к искусству. Но против того, чтобы за средствами забывали о целях и смыслах. Любые приемы не самоцель, но средство для наилучшего художественного выражения целостного настроя на жизнь, общего отношения человека к миру. Это настрой и выражается и закрепляется, формируется в эстетической деятельности. А что выражает и формирует болтовня эрудита? Сознание собственной исключительности – и больше ничего: вот, мол, мне какие тонкости доступны. А для чего эти тонкости? Фи, что за бестактный вопрос… За таким отношением к искусству стоит та же разорванность мировосприятия, что и за эмпирико-позитивистским отношением к науке. Это однотипные явления: и там и тут люди утратили цельный взгляд на мир (или никогда, что скорей всего, его и не имели) и заменили его оригинальничаньем, возней см отдельными кусочками. Большие идеи, большие темы для них «устарели». Близорукость во всех смыслах этого слова выдается ими за высшее достоинство. Но в результате из разрозненные, хотя и изощренные, занятия теряют всякую связь друг с другом. Плоды этих занятий становятся либо «изящными» безделушками, либо опасными поделками. Опасными, ибо могут быть использованы для любой цели. Точно также, как и труды ученых, лишенных социальной ответственности. Эстетическое гурманство усыпляет стремление к доброму совершенствованию, но возбуждает то, что можно назвать азартом безответственности, в конечном счете развращающим человека. Однако и способность к целостному переживанию не панацея от всех бед. Если чувство безбрежности, переживание слияния с бесконечным миром отрывается от деятельности в целом, то меняется и его содержание. Из чувства, которое давало Антею силы для новой борьбы, оно превращается в безбрежность в смысле Достоевского: писатель употреблял этот термин для обозначения расхлябанности и неопределенности души. Оптимальное соотношение между переживанием и деятельностью в целом подобно соотношению личности и общества: они должны быть одновременно и целями и средствами друг для друга. Разумное действие, поступок уходит своими корнями в мощную почву плодотворного созерцания. Деятельность вдохновляется переживанием и расчищает просторы для нашей внутренней духовно-душевной жизни. А эта жизнь, если она не замыкается в себе, дает импульс к дальнейшей деятельности. ЭСТЕТИКА ВЫШЕ ЭТИКИ? Афоризм «Эстетика выше этики» принадлежит английскому писателю Оскару Уайльду, жившему в конце Х1Х столетия. Чтобы был понятен смысл этого выражения в целом, надо хотя бы вкратце пояснить смысл входящих в него терминов: «эстетика» и «этика». Эстетика и этика – философские науки. Следовательно, они изучают определенные общие моменты в отношении человека к действительности. Любое человеческое действие может быть добрым или злым, прекрасным или безобразным. Этика исследует возникновение и действие нравственных норм, обеспечивающих достижение добра, это наука о добре и зле. Эстетика рассматривает тот аспект человеческой деятельности, в котором она, говоря словами К.Маркса. совершается «по законам красоты»; это наука о прекрасном и безобразном. Но эти термины употребляют и в более широком смысле, понимая под эстетикой и этикой не только науки, но и области, изучаемые этими науками. Эстетика в этом смысле – царство красоты, этика – царство добра. В уайльдовском афоризме слова «эстетика» употреблены в этом более широком смысле. Вопрос о соотношении добра и красоты, этики и эстетики не праздный, не случайный вопрос. Сторонники «искусства для искусства» полагают, что служение красоте должно быть «свободно» от служения обществу, что красота и добро не обязательно должны идти рука об руку. Уайльд утверждает, что красота выше, важнее добра. Прав ли Уайльд? А если не прав, то почему? Отвечая на эти вопросы, мы сможем более глубоко представить себе место деятельности «по законам красоты» в жизни человека. Константин Паустовский в литературном портрете Уайльда дает ему такую характеристику: « Он был блестящим лондонским денди, бездельником и гениальным говоруном… Уайльд не хотел замечать социальной несправедливости, которой так богата Англия. При каждом столкновении с ней он старался заглушить свою совесть ловкими парадоксами и убегал к своим книгам, стихам, зрелищу драгоценных картин и камней. Он любил все искусственное. Оранжереи были ему милее лесов, духи – милее запаха осенней земли. Он недолюбливал природу. Она казалась ему грубой и утомительной. Он играл с жизнью как с игрушкой. Все, даже острая человеческая мысль, существовало для него как повод для наслаждения». Перед нами классический гурман от эстетики. Он отрывает красоту от добра, хочет спрятаться в мире прекрасного от трудностей реальной жизни. И тем самым превращает искусство в средство обмана и самообмана. «Не заботься о справедливости, не принимай ничего всерьез, набрасывай на мир призрачное покрывало красивой, но лживой иллюзорности: эстетика выше этики, выше требований морали, долга и добра» - вот его концепция жизни. Аналогичные мысли развивал и другой любитель парадоксальных («провоцирующих», как теперь любят говорить его поклонники) афоризмов, Фридрих Ницше: « Искусство, - учил этот философ, - освящает ложь и оправдывает волю к самообману». О серьезности же отзывался со снобистским пренебрежением: «… сей недвусмысленный признак замедленного обмена веществ». В общем, шалите дети, только красиво шалите… Прежде чем показать, что значит такой взгляд и для эстетики и для этики, и для красоты и для добра, посмотрим, что произошло с самим Уайльдом. За «нарушение нравственности» он попадает в Реддингскую каторжную тюрьму. Избалованный эстет теряет все: друзей, семью, богатство. И в течение года с ним происходит удивительнейшая метаморфоза. Он вдруг обнаруживает, что не в искусстве для искусства смысл жизни. «Много прекрасных людей, - заявляет он теперь, - рыбаков, пастухов, крестьян и рабочих ничего не знают об искусстве, и, несмотря на это, они – истинная соль земли». И эстетика стала у него другой. Поклонник всего искусственного признается: «Я чувствую стремление простому, первобытному, к морю, которое для меня такая же мать как и земля». «В великих водах, - надеется он, - очистит меня природа от и исцелит горькими травами». История Оскара Уайльда очень поучительна. Она наглядно демонстрирует то, что наши эстетические вкусы выражают наше общее отношение к жизни. Освобожденный от всех забот, эстет Уайльд видел высший смысл жизни в салонном позерстве: крашеный цветок в петлице, непринужденная все вышучивающая беседа, коллекционирование острых ощущений, пренебрежение к обществу, презрение к природе. Очевидно, что такая эстетическая позиция была весьма выгодной. Он не позволял себе всерьез относиться к противоречиям общественной жизни, замечать затхлость атмосферы аристократических оранжерей рядом с вольным дыханием моря - ведь это доставляет столько забот, столько хлопот! Небрежно-красивая поза куда удобнее. И друг резкий контраст6 из-под стеклянного колпака он попадает в бесчеловечные условия английской каторжной тюрьмы. Здесь уже не до позы. Лишившись свободы, Уайльд впервые познал искренние слезы, но гони вызывали только грубый смех. Что делать впечатлительному поэту, на что опереться? Только на вечные и естественные ценности: искать добро и красоту в отношениях с людьми, черпать силы в безбрежной природе. Серьезность дел и реальные трудности жизни требуют серьезного, ответственного отношения к ней. И это нравственное в своей основе отношение выражается в соответствующем строе эстетических переживаний. Освобожденность от реальных дел и трудностей или бегство от них порождает различные виды циничного кривлянья и позерской игры в оригинальность. Подлинная же красота в искусстве идет рука об руку с подлинной нравственностью в жизни. В основе хороших вкусов лежит хорошее (нравственное) отношение к жизни. Попробуйте, однако, прямолинейно (без учета конкретных обстоятельств) применить это общее положение к анализу любой частной ситуации, и не исключено, что вы наломаете дров. А потом будете пенять не на свою методологическую безграмотность, а, конечно же, на «абстрактность» философии. Между тем, вспомнив главы «Крылья абстракции»и «Чье же дело «самое»?», вы должны будете учесть, что любое положение истинно или ложно не вообще, но по отношению к определенному уровню действительности. Высказанные выше общие положения достаточны для истинной оценки общей тенденции в соотношении добра и красоты, этического и эстетического. Они необходимы также и для понимания каждого отдельного случая. Но недостаточны. В разных ситуациях возникают дополнительные обстоятельства, осложняющие общую тенденцию. И для анализа этих обстоятельств, для понимания их соотношения с общей тенденцией нужны дополнительные, более конкретные теоретические положения. Требуется, как говорят философы, встать на путь восхождения от абстрактного к конкретному. Сделаем некоторые шаги на этом пути. Во-первых, надо показать как соотносятся наши утверждения с распространенным взглядом «о вкусах не спорят». Во-вторых, из того, что в основе разных вкусов могут лежать разное отношение к жизни, разные нравственные устои, не следует, что любая мораль вправе смотреть свысока на любые представления о прекрасном. В-третьих, дабы эрудированные мещане немедленно не завопили о безнравственности в поведении даже великих художников, необходимо будет учесть сложность и противоречивость отношений между добром и красотой, которые становятся, развиваются в ходе человеческой предыстории. Остановимся на этих моментах. Положение «о вкусах не спорят» верно в двух отношениях. Не следует пререкаться по поводу разных вкусов, вызванных такими биологическими различиями людей, которые не мешают их совместной жизни в обществе. Глупо было бы убеждать друг друга в эстетическом преимуществе зеленого или оранжевого цвета, голубых или карих глаз. Часто светлоглазым людям нравятся темные глаза и наоборот; меланхолики предпочитают успокаивающий зеленый цвет. А сангвиники – веселый оранжевый и т.д. Если же учесть. Что один и тот же человек проявляет черты разных темпераментов в разных ситуациях (к примеру, в работе он бодрый сангвиник, а в отношениях с незнакомыми людьми – застенчивый меланхолик), то разнообразие вкусовых оттенков приветствуется, поскольку способствует разнообразию и богатству в личной и общественной жизни. Так что, если у вашего друга сейчас такое настроение, что его раздражает данный цвет или данная мелодия, которые нравятся вам, то тут ещё нет повода для спора. Кроме того, разные вкусы могут быть вызваны разными обстоятельствами, в которых формировались различные люди. И если опять-таки эти различия не мешают их совместной деятельности, то о них тоже не стоит спорить. Точнее, полезно понять, почему эти различия возникли. Такое понимание сделает нас только более духовно богатыми. Допустим, я не понимаю, не чувствую строя метафор в поэзии О.Мандельштама, а мой собеседник считает «слишком философской» лирику Тютчева. Самое лучшее, что мы можем сделать друг для друга, - это постараться передать свое видение мира и научиться смотреть на него глазами другого. Это сложнее, чем отбрасывать непонятное с порога, но гораздо полезнее. Внимательный читатель уже почувствовал, должно быть, что дело снова идет к тому, чтобы вспомнить столь близкий мне ефремовский образ диалектики. Снова придется пройти по лезвию бритвы, на это раз между всеядными эклектиками («О вкусах никогда не спорят») и самоуверенными догматиками («Все вкусы ошибочны, кроме моего, а мой – от Бога»). Положение «О вкусах не спорят» сугубо вредно, когда за разными вкусами стоят противоречивые, в тенденции взаимоисключающие общие отношения к жизни. В этом случае неприемлем тот вкус, который выражает неприемлемое отношение к жизни. Особенно важно увидеть это соотношение в так называемых повседневных мелочах. Не имеет смысла, например, спорить о ширине брюк или длине юбок. Правда, если в погоне за очередной модой длинный и тощий парень надевает «дудочки», а маленькая толстушка сверхмини-юбку – это говорит об отсутствии у них элементарного вкуса, но нуждаются они в консультации модельера, а не философа. Совсем другое, если, например, одежда, походка, мимика, манера разговора придают мужчине облик презрительного «супермена» («крутого» на нынешнем сленге), а женщине – «вамп»-соблазнительницы. За такими вкусами стоит совершенно определенное и с позиций ноосферных идеалов абсолютно неприемлемое отношение к жизни. Отношение, процветающее в условиях неравенства, конкуренции, стремления повелевать любой ценой – на том отрезке человеческой предыстории, которую Иван Ефремов назвал Эрой Разобщенных Миров (ЭРМ). Задайте себе простые вопросы: откуда и для чего у кого-то, допустим, эта снисходительная усмешка, развинченная походка, приверженность к «трепу» и т.п.? и если вы хоть немножко умеете думать и хотите это делать честно, то очень скоро увидите неприглядные исторические и психологические корни таких эстетических предпочтений. Разве не является подобная усмешка средством уйти от серьезной ответственности и одновременно подчеркнуть свое «право» на «элитность», «продвинутость»? Разве не служат такие средства паразитическим целям («Работать мне нельзя…»)? Разве не сформировались эти цели и средства – исторически и психологически – у любителей так или иначе пожить за чужой счет да ещё продемонстрировать свое презрение к тем, кто этого не хочет и не умеет? В этом плане одна и та же психология у вора в законе, зарвавшегося чинуши, «олигарха» и «эстетического» или «интеллектуального» гурмана. Мне могут возразить, что я напрасно свалил в одну кучу откровенных нарушителей закона и, скажем, талантливых организаторов, или, пусть самовлюбленных, но также талантливых художников и ученых. Чтобы стать «хорошим» карманником, кстати, тоже требуется свой талант и отточенная техника. Но от него один вред, а от других из нашего списка может быть и польза… Думаю, однако, что приносимый ими вред превышает попутную пользу: пожертвовал или отремонтировал на тысячу, украл на миллион. Так что в соотношении вырываемого ими у нас с вами вознаграждения («скромного гонорара») и относительно полезного результата явная диспропорция. Предвижу и общий эмоциональный протест против моей логики: «Ах, вы упрощаете сложность человеческих чувств. Это логический схематизм. Скучно и жестоко укладывать в такое прокрустово ложе все богатство человеческих переживаний». Да никто и не предлагает обеднять богатство. Речь идет лишь об отсеивании нахальных подделок от истинных драгоценностей. Об умении честно взглянуть на свои привычки, манеры, вкусы. О борьбе за то, чтобы прекрасное присутствовало в каждом мгновении жизни, в каждом человеческом поступке и жесте. Как часто мы, например. Говорим о «доброй душе, скрывающейся за грубой внешностью». А зачем нам она – эта грубая внешность? Ведь грубость – это либо средство агрессии, либо защитный прием от агрессии. Если мы хотим устранить агрессию из человеческих отношений, то вместе должна быть устранена и «эстетика» грубости. О, она не исчерпывается традиционной защитой «мужской грубоватости». Симптомы этой болезни вкуса проявляются самым, казалось бы, неожиданным образом. Ученый муж, например, ожжет со смаком заявить: «Я растворил эту идейку в своей концепции», или: «Эти проблемы пляшут у меня в одной упряжке». Если такая манера выражаться, такое построение образа не режет вам слух и ничего не сообщает об определенных чертах характера говорящего, отточите свое эстетическое чутье. Допустим теперь, что мы взяли на вооружение этот принцип: стараться увидеть за тем или иным вкусом то общее отношение к жизни, которое он выражает. Не сделает ли это нас слишком подозрительными? Не ударимся ли мы в «охоту за ведьмами»? Такая опасность существует. И чтобы избежать её, надо хорошо сознавать, что в определенном смысле эстетика действительно может оказаться выше этики. Но какая этика при этом имеется в виду? Противоречие между требованиями некоторых норм, освященных моралью, и велениями красоты отмечались не раз. «Этика, - писал, например, Томас Манн, - опора жизни, а нравственный человек – истинный гражданин жизни, - скучноватый, быть может, но в высшей степени полезный. Противоречие в действительности существует не между жизнью и этикой, но между этикой и эстетикой». Последнее предложение представляется не совсем точным. Об «эстетике», отрицающей этику за её «скучноватость» уже шла речь. Теперь же имеется в виду эстетика, не приемлющая те моральные требования, которые как раз вступили в противоречие с развивающейся жизнью, превратились в лицемерное прикрытие отнюдь не нравственных по сути своей устремлений. Такую «этику» Ницше называл «моралином». И здоровому эстетическому вкусу претит ханжеское «чтение морали». Указанное противоречие имеет двоякий характер. С одной стороны, человек протестует, устраивая эстетический бунт, против таких норм, «антижизненность» которых он, что называется, «чует нутром». С другой стороны, убедившись, что эстетический бунт оказывается порой бессилен против устаревших норм, он готов разрушить их «до основанья», но не способен предложить ничего лучше. А это приводит к определенным «перегибам». Представьте себе, что нудные «моралисты» упорно твердят вам «надо»: «Надо учить скучный урок», «Надо быть почтительным со старшим» (даже если очевидно, что никакого почтения он не заслуживает), «Надо неукоснительно выполнять распоряжения законно избранной власти» и т.д. А вы всей душой чувствуете, что «не надо». Вы ещё не можете доказать, что урок задан по устаревшей программе, что упомянутый «старший» недостоин уважения, что под прикрытием закона творится явное беззаконие. Вы ещё не столько понимаете неразумность предъявляемых требований, сколько переживаете ту дисгармонию, которую они вносят в ваш внутренний мир. Они просто противны вам, они вам не по вкусу, их не принимает эстетическое чутье (первый выразитель общего отношения к жизни). Так возникает эстетический протест, перерастающий порой в саамы настоящий бунт. Он может принимать романтический характер, и тогда вы ругаете моралистов «мещанами», «сухарями, не чувствующими подлинной красоты жизни» и т. п. Он может выступать также в форме юмора, сатиры, иронии и даже самоиронии. В частности в советский период нашей истории широкое распространение получили анекдоты, в которых люди смеялись и над несоответствием провозглашаемых лозунгов и реальных дел, да и над самими собой заодно. И романтическое разоблачение и смех компенсируют неудовлетворенность сложившимися нормами и одновременно дезавуируют, подтачивают, разрушают их. Но если эта негативная позиция не подкрепляется позицией положительной (не принимаю плохие требования и нравы, но хорошо представляю, чем их следует заменить), то эстетический бунт может порождать большие издержки, которые больнее всего бьют по самим бунтарям. Протест, не подкрепленный анализом общественной и личной жизни, не опирающийся на выстраданные идеалы, легко превращается в громкую фразу, в позу. Более того, начинаясь с эстетического неприятия, он сам вдруг приобретает весьма неэстетический характер. В самом деле, чем лучше паразитический образ жизни и «расширение сознания» с помощью наркотиков, к которому приходят движения типа хиппи, отрицаемых ими «мещанства» и «буржуазности»? И чем пофигизм лучше отрицаемой им пусть «скучноватой» и ограниченной, но все же более надежной серьезности? Между тем романтизация и идеализация таких форм протеста весьма живучи. Возьмем, к примеру, одну из сюжетных линий в романе Л.Селицкой «Казус Кукоцкого». Таня, дочь уважаемых родителей, долго была примерной и успешной девушкой. И вдруг «прозрела»: работа в НИИ, связанная с жестокими операциями над животными, старый развратник профессор, попытавшийся её изнасиловать, неопределенность в личной жизни – все это предстало как бессмысленное, как не то, ради чего стоило быть такой дисциплинированной и ответственной. И что же она делает? Для начала отдается в подъезде случайно встретившемуся наркоману. А потом начинает жить «свободно»: бросает работу, уходит из дому, где серьезно заболела мать, связывается с богемными кампаниями, одновременно живет с двумя близнецами, друзьями её детства; в общем сплошное отрицание. Да так бывает. Но убейте меня, чтобы я признал такую реакцию мотивированной и заслуживающей психологического и художественного сочувствия… Эстетизация такого поведения не ставит эстетику выше этики. Красота может успешно бороться со злом и «спасать мир» только в том случае, если она опирается в этой борьбе на мощную поддержку добра. Лишенная этой поддержки, он превращается в «цветы зла», протест перерождается в извращенное гурманство, самовлюбленное юродство и т.п. Трагичность этого превращения не должна заслонять его объективной опасности и становиться предметом самоутешающего всепрощения. Противоречия между служением красоте и идеалами нравственности могут приобретать более сложный характер в самом художественном творчестве, в жизни людей искусства. Я вынужден затронуть этот вопрос, поскольку знаю, что «просвещенный» мещанин постарается «фактами» опровергнуть защищаемый здесь тезис о том, что подлинная красота служит добру. Захлебываясь, он немедленно сообщит кучу «пикантных подробностей» из жизни того или иного выдающегося представителя искусства. Я не намерен «оправдывать» моральные промахи выдающегося художника тем, что в общем-то жизненный путь его оказался «исторически прогрессивным». Добро, сделанное в области искусства, не может служить индульгенцией злу, совершенному в жизни, личной в том числе. В основе стремления все оправдать и приукрасить лежит сусальное представление об историческом процессе как триумфальном «поступательном» движении вперед и только вперед. Сейчас, правда, превалирует другая крайность: бравировать противоречивостью, смаковать «парадоксальность» и «провокационность», - жизнь, мол, такая. На самом деле становление человечества и отдельного человека, действительно, чрезвычайно сложный и противоречивый процесс. И трагичность, порой непоправимость сделанных ошибок не случайность, нуждающаяся в извинениях, но, увы, неизбежный спутник многих его этапов. Чтобы преодолеть, или, по крайней мере, минимизировать это в будущем, люди нуждаются в объяснении, а не в оправдании своего прошлого. Впечатлительный художник, тратящий массу нервной энергии и на восприятие жизни, и на творчество, больше чем кто бы то ни было нуждается в участии, сочувствии, любви. Он стремится к идеалу, требования его велики, а возможности (не творческие, а обычные – житейские и общечеловеческие) порою гораздо меньше. Короче говоря, стремясь к идеалу, сам он далеко не идеал. Пушкин выразил это с предельной ясностью: Молчит его святая лира, Душа вкушает хладный сон. И средь детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он. И как мы с ним поступим? Оправдаем, осудим или, прежде всего, поймем? Я – за последнее. Но не для того, чтобы, все поняв, все простить». Не для того, чтобы кто-то другой оправдывал свою распущенность чужой трагедией. Понимать противоречия нужно для того, чтобы искать пути их разрешения. И они будут найдены в развивающейся гармонии ноосферы. «Ну а все же, - могут спросить меня, - значит, не всегда красота уживается с добром? Бывает, что она создается ценой зла?». Нет. Назовите мне хоть одно подлинное произведение искусства, которое бы выросло на почве неврастении, легкомыслия, донжуанства и т.п. Если художник начинает бравировать своими слабостями – умирает искусство, остается позерство. Другое дело, что красота человеческой предыстории чаще трагична, чем прозрачно-гармонична. Отблеск трагичности в творениях художника – это изжитое пламя противоречий, борьбы со злом, в том числе и своим собственным. А когда до конца справиться с врагом внутри себя не удается, поэт может воскликнуть, как это сделал Блок: «Молчите проклятые книги, / Я вас не писал никогда!». Борьба, даже поражения в этой борьбе могут дать красоту; зло – нет. Умение творить красоту – колоссальная сила. «Искусство, - писал Блок, - радий… Оно способно радиоактивировать все – самое тяжелое, самое грубое, самое натуральное: мысли, тенденции, «переживания», чувства, быт». Но эта сила, предоставленная самой себе, превращающаяся в самоцель, разрушает и саму себя, и человека в целом. Человек творит по законам красоты. Он становится непобедимой силой, когда одновременно поступает по законам добра. РЕЛИГИОЗНОЕ ЧУВСТВО ИЛИ ВЕРА В СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОЕ ? В первом издании я ещё не искал общей основы и для красоты, и для добра. Эстетика представлялась мне последней основой для общего выражения человеческих переживаний, отношения человека к миру; этика корректировала красоту, как результат этого выражения, направленностью на добро. От вопросов религии я тогда попросту отмахивался: «Бога нет – это медицинский факт», как говаривал незабвенный Остап Бендер. Но и сейчас я далек от ортодоксии: интеллигенты-философы не могут без «умствований» и «гордыни». Так что предупреждаю заранее: эта новая главка не удовлетворит ни атеистов, ни воцерковленных. Представление о триаде бытия – единстве объективной, субъективной и трансцендентной реальности (материи, души и духа) позволяет теперь более четко разобраться с соотношением красоты, добра и того, что выражено в религиозном чувстве. Прежде чем поразмышлять над тем, что такое религиозное чувство и на какую базовую ценность оно ориентировано, определим онтологические основания этики и эстетики. Этика регулирует отношения между субъектами, носителями различных субъективных реальностей. Базовая ценность добра ориентирует на добровольное единство различных субъектов, признание ими самоценности друг друга. Такими субъектами могут быть как отдельные личности, так и человеческие общности. В современную эпоху происходит также становление экологической этики, согласно которой и в природе мы должны видеть не только объективную, но и субъективную реальность (вспомним ещё раз Тютчева: не то, что мните вы, природа…). Зло ориентирует на занятие эгоцентрической позиции, на превращение других субъектов только в средства для целей данного субъекта. Таким образом, этика имеет дело с субъектно-субъектными отношениями, с той направленностью, которую проявляют души по отношению друг к другу. Основой принятия нравственных решений является такое фундаментальное проявление души как совесть. В эстетике, в наших представлениях о красоте в чувственно-эмоциональной форме выражается общее отношение субъекта как к объективной, так и к субъективной реальности. Оценка действительности с эстетических позиций совершается в суждениях вкуса. Как в этике, так и в эстетике непосредственной основой решений совести и вкуса оказывается субъективная реальность, душа принимающего эти решения. Но направленность душ может быть очень разной, вплоть до взаимоисключения друг друга. Если душа индивидуальности есть последняя инстанция, то субъективизма не избежать («каждый прав по-своему» и т.п.). Мы теперь знаем, однако, что объективная и субъективная реальность во всем их разнообразии не просто расположены рядом друг с другом, но являются частями бытия мира как целого. А внутренней основой этой целостности является трансцендентная реальность или дух. Очевидно, что именно там и следует поискать то, что способно обеспечить целостность эстетики, этики и их соотношения друг с другом. Отношение души к духу оказывается более глубоким основанием целостного взгляда на мир, чем эстетическое и этическое отношение души к объективной и субъективной реальности. Понимание этого обстоятельства является безусловным плюсом религиозных философов по сравнению с материалистами и субъективными идеалистами. «Культ человека, - писал русский религиозный мыслитель П.Флоренский, - не ограниченного в деятельности и нравах высшими надчеловеческими духовными ценностями, неизбежно приводит в области искусства – к культу крайнего индивидуализма, в области науки – к культу оторванного от жизни знания, в области хозяйства – к культу хищничества, в области политики – к культу личности». Перед нами описание бездуховности, в какие бы красивые оболочки она ни упаковывалась, и какими бы прагматичными расчетами ни подкреплялась. Что же представляют собой эти высшие надчеловеческие ценности? И каким образом они задают духовное содержание ценностей человеческих, в том числе добра и красоты? Очевидно, что они возникают в качестве присущих человеку и его душе где-то в самой глубине наших переживаний; там, где непосредственно переживается присутствие духа, присутствие трансцендентной реальности в реальности субъективной. Именно там формируется то, что можно назвать фундаментальным настроем человека на мир и пребывание в нем. Русский философ середины Х1Х века П.Д.Юркевич называл такой настрой душерасположением или общим чувством, которое «служит последнею, глубочайшею основою наших мыслей, желаний и дел». Если в таком душерасположении отсутствует переживание единства с миром, сопричастности к его духовной основе, то мы имеем дело с фундаментальными настроями типа ужаса (термин Хайдеггера), воли к власти (Ницше), т.е. неограниченному самоутверждению, либо с суетной мимикрией под «общепринятое», модное и престижное. Иными словами, с душой, объятой страхом, нигилистическим отношением к жизни, либо эгоцентрической, направленной на деструкцию всего кроме себя любимого, либо просто недоразвитой. Сопричастность души целостности духа, человеческой субъективной реальности – реальности надчеловеческой, трансцендентной осуществляется в переживании, названном В.Виндельбандом религиозным чувством, К.Ясперсом – философской верой (об этом шла речь в главе «Триада бытия»). Виндельбанд говорил об отношении к вечности и бесконечности, Ясперс – об отношении экзистенции к трансценденции. Русский философ советского периода Г.Батищев, прошедший путь от классического марксиста до религиозного мыслителя, удачно назвал переживание отношения души к духу глубинным или запороговым общением. «За порогом» оказываются любые конкретные характеристики (свойства или, как говорят в логике, предикаты) того начала, с которым имеет место это общение, кроме одного – того, что оно ЕСТЬ, присутствует в душе, освещает и освящает её своим благодатным светом. Мы можем найти символы и образы для выражения наших переживаний по поводу этого благодатного присутствия, но само оно невыразимо ни в понятии, ни в символе, существуя лишь во всеобъемлющей мудрости молчания. Реальная религиозная жизнь, однако, не сводится к тому, что было названо религиозным чувством. Большинство верующих как на практике, так и в теории, не согласятся с тем, что сердцевиной их переживаний является такая «мудрость молчания». Общение души с духом представляется им чем-то гораздо более конкретным. Этого нельзя не учитывать, когда мы отвечаем на вопрос о природе надчеловеческих ценностей духовной жизни. История и современное состояние религиозной жизни осуществляется в напряженном поле, образующимся между её базовыми ценностями: святого (священного) и сверхъестественного. При этом наличие в мире явлений, соответствующих этим ценностям, оказывается предметом веры, т.е. принимается без доказательств, на основе внутренней убежденности. В «Международном религиозном словаре» предлагается понимание религии «как системы веры в действительность, появляющейся сверхъестественным путем, и практики, возникающей на основе этой веры». Атеисты считают веру в сверхъестественное результатом человеческой слабости, незнания действительных законов бытия природы, общества и человеческой психики. Само существование сверхъестественного объявляется утешительной иллюзией («опиумом для народа», «духовной сивухой» по Марксу и Ленину), и вера в него должна уступить место положительному знанию объективной реальности. Таким образом, душа сводится к отражению материи, её деятельность – прежде всего к научному познанию, а дух вообще устраняется. В этом случае антитезой веры в сверхъестественное предстает бездуховность. Верующие, делающие акцент на сверхъестественном, напротив, подчеркивают его принципиальную неустранимость и положительное значение как основополагающей Тайны. В свою очередь среди тех, кто не является атеистами, имеет место двоякое отношение к принятию Тайны. Одни пытаются сверхъестественным же способом «овладеть» ею и использовать в своих интересах (магия, оккультизм). Другие делают её предметом бескорыстного поклонения в качестве гарантии целостности бытия мира и человеческой души. Священные предметы такого поклонения, как отмечал социолог Э.Дюркгейм, обладают, с одной стороны, запретностью, отдаленностью от светских явлений. А с другой – становятся предметом любви и уважения. Первая сторона сохраняет в себе таинственность сверхъестественного, а вторая фактически означает переход к ценности святого. В признании святости чего-либо на первое место выступает не его сверхъестественная значимость для человека, но его самоценность, собственная его значимость как чего-то безусловно высшего, надчеловеческого, хранящего в себе целостность бытия мира и человека в их единстве. Именно по отношению к ценности святого можно сказать вслед за русским философом С.Н.Булгаковым, что «Религия… в широком смысле этого слова» есть «те высшие и последние ценности, которые признает человек над собой и выше себя, и то практическое отношение, в которое он ставится к этим ценностям». Сам Булгаков не сомневался в том, что это «практическое отношение» есть соединение людей в сверхиндивидуальной любви через Христа в Боге. Но история культуры знает и другие трактовки содержания святого. Где на смену Богу приходят в той или иной форме человек или человечество («благо людей» Дж.Милля, «религия человечества» О.Конта, «Я и Ты» Л.Фейербаха и др.). Биолог Дж.Хаскли в своей книге «Религия без откровения» полагая, что религия «это – путь жизни, коренящийся в стремлении человека к почтению в чувстве веры в святое», уточняет, что «религия представляет собой… искусство любить другие живые существа, с помощью которого мы можем достичь добро». Действительно, употребляя термины «религия» и «святое» в широком смысле, мы можем говорить о святости и религиозном отношении к жизни («благоговение перед жизнью» А.Швейцера), культуре, народу, человечеству. Одним словом, к той целостности, переживание сопричастности к которой, выводит смысл нашей жизни за пределы удовлетворения сугубо личных потребностей. В пределе такой целостностью оказывается мир в его негэнтропийных тенденциях, т.е. мир, проникнутый духом любви и единства. Воля к вере в такой мир предстает, согласно американскому философу и психологу У.Джемсу, как стремление к единению с высшим духовным началом, как благостное, «с восторженной ясностью духа», принятие мира: не страх, не ужас, не безразличие, не жажда власти и наслаждений, но любовь. Антитезой такому настрою является ситуация современной «массовой культуры»: «однова живем», «бери от жизни все» и «после нас хоть потоп». О людях с подобным отношением к жизни говорят: «Для них нет ничего святого», а для характеристики ситуации в целом уместно вспомнить слова из песни В.Высоцкого: «Нет, ребята все не так, все не так, ребята. / И не церковь, ни кабак – ничего не свято». Религиозное чувство как переживание, в котором неповторимая душа предстает частью высшей целостности духа, став основой человеческого отношения к жизни, способно привести нас к тому. что вся жизнь, как мечтал русский мыслитель Н.Федоров, станет «внехрамовой литургией», и «все будет не чужое, а родное». Человек, ориентированный таким образом, согласно другому отечественному философу И.Ильину, «участвует в жизни богосозданной ткани мира: он содействует её постижению, её развитию и её полному расцвету». Такое общение души с духом задает соответствующую направленность представлениям о красоте и добре: себя ли только я выражаю в эстетическом кредо, способен ли я распространить требования добра с узкого личностного (культурного, даже общечеловеческого) круга на бытие мира в целом и тем самым совершать в нем такие поступки, которые являются неповторимым событием вхождения в бытие и совершенствование его. Религиозное переживание присутствия духа в душе и сопричастности души к духу находит концентрированное выражение в ориентации на ценность святого, на признание его наличия и великой значимости в бытии, а затем конкретизируется в ценностях красоты, добра и поиске истины. * * * Итак, познание дает нам информацию о бытии как объективной реальности. В переживании мы выражаем себя и пытаемся понять переживания других. Переживание задает направленность познания и применения его в человеческом поведении, т.е в преобразовании объективной реальности и становлении отношений между различными субъектами, в общении между ними. В основе переживания лежит глубинное общение души с духом, субъективной реальности с реальностью трансцендентальной. Характер этого общения определяет содержание чувственно-эмоционального эстетического отношения к действительности: на единство с миром или противопоставление миру «себя любимого», а также широту распространения нравственных норм, требований добра. Теперь нам остается конкретно посмотреть, как различные предписания, формируемые в сферах переживания и познания (ценности, идеалы, нормы), реализуются в различных типах поведения, в человеческих действиях и поступках. Поведение Этот раздел подвергся наибольшей переделке. Я вынужден признать, что слишком рационалистично смотрел на возможности регуляции человеческого поведения, полагая в принципе, что системный подход здесь не только необходим, но и достаточен. Признание внерационального отношения к жизни в те годы фактически у меня распространялось только на эстетику. Преодолев такую односторонность, я в то же время не отказался от рационального, в том числе системного, анализа человеческого поведения. Решения совести принимаются на внерациональном уровне, но можно и нужно, во-первых, вполне рационально осознать роль и место таких решений в человеческой жизни и, во-вторых, уметь анализировать и сравнивать последствия различных решений такого рода. У каждого своя субъективная правда, но результаты следования той или иной правде вполне объективны и значимы не только для субъекта соответствующего жизненного кредо. И философ не вправе устраняться от размышлений о связи субъективных постулатов и объективных последствий их реализации, о характере соотношения различных стратегий поведения и участия в выработке оптимальной целостной стратегии. АНАТОМИЯ ПОСТУПКА Есть одна старая притча о том, как прохожий обратился с одним и тем же вопросом к трем рабочим, везущим тачки с кирпичом: «Что ты делаешь»? – «Не видишь, что ли – ответил первый – кирпич везу». «На хлеб семье зарабатываю» - сказал второй. А третий дал такой ответ: «Собор строю». Делали ли они одно и то же? Да, физические действия и непосредственные внешние результаты были у них одинаковые. И в этом отношении их вполне можно было бы заменить роботами: их индивидуальности, неповторимое начало их субъективности в этих отдельных действиях оказались незапечатленными. Однако, если взглянуть на перспективу и задаться вопросом, что в целом можно ждать от этих людей и в процессе строительства и вообще в жизни, то три одинаковых физических действия предстанут как три разных поступка. Для двух рабочих дело, в котором они участвуют, является внешним; само по себе, сознание его важности не детерминирует их поступки. Один делает то, что начальство велело, другой использует эту работу для своих целей. Третий осознанно участвует в большом деле, принимает его изнутри. У первого вообще нет поступка, он абсолютно заменяем. Поступки второго и третьего совершаются в разных сферах, в разных системах взаимодействия. Внутренняя мотивация второго является внешней по отношению к делу, которым он занят, его интересует прежде всего заработок. И только у третьего интересы общего дела и его личная мотивация совпадают. Таким образом, человеческий поступок и физическое действие не совпадают. Прежде чем дать понятийный анализ этой ситуации, отметим практическую важность такого различения. Очень часто люди оцениваются только по их непосредственным внешним результатам: произвел столько-то продукции, провел столько-то мероприятий и вообще всегда приветливо улыбается – не бука какой-нибудь. И кому какое, мол, дело, что там у него внутри. Но вывод о достоинствах человека только на основании положительных внешних результатов ненадежен. Не зная его мотивов и базовых ценностей, т.е того, для чего и во имя чего он получает эти результаты, мы можем очень серьезно ошибиться. Можно мило улыбаться, быть «очаровашкой» и глубоко презирать вас внутри и предать, когда это будет выгодно. Не с каждым физически развитым и умелым индивидом можно, образно говоря, пойти в разведку, если тебе неизвестны его подлинные внутренние установки. Если ты хочешь урвать свое и сбежать подальше, тогда, конечно, все равно, что собой представляют люди, от которых ты получил какую-то пользу. Но если ты собираешься жить с ними, надо удостовериться в надежности их внутреннего мира. Вспомнив приведенную выше притчу, мы понимаем, что строящий собор надежнее двух других, совершающих одно и то же внешнее действие. М.Бахтин охарактеризовал поступок как неповторимое событие вхождения в бытие. Изменение бытия под воздействием наших поступков в лучшую или худшую сторону, как целостный процесс, зависит от единства внешних результатов и внутреннего смысла этих поступков. Таким образом, поступок, как элемент человеческой деятельности, есть единство внутреннего основания и внешнего проявления. Благие намерения, не проявившиеся в результате, это ещё не поступок (вспомним мечты Обломова на диване); но и чисто внешний результат – это некое объективное явление, но также ещё не человеческий поступок. В зависимости от типа внутреннего смыслового основания поведение человека представляет собой структуру, включающую ряд уровней. Внешнее проявление наших устремлений может выступать в виде результата операции, действия и собственно деятельности, состоящей из поступков. Внутренним основанием действия является цель, отвечающая на вопрос, что надо сделать. В нашей притче такая цель состоит в доставке кирпича. Внутреннее основание операции – задача, отвечающая на вопрос как достигнуть цели в определенных условиях. В нашем примере - доставить кирпич с помощью тачки. И, наконец, внутреннее основание поступка, деятельности в целом - это ценность (психологи в этом контексте предпочитают говорить о мотиве, но не будем спорить о терминах), отвечающая на вопрос, во имя чего производятся действия и операции, необходимые для совершения поступка. Не имея ответа на последний вопрос, мы не можем определить и характер деятельности, хотя действия и операции могут при этом быть совершенно ясны. Возьмем, к примеру, наскальную живопись первобытных людей. Понятно, что это рисунки, изображения людей и животных, выполненные определенным способом. Но каков их смысл? Осуществлена ли в них магическая или эстетическая деятельность, являются ли они элементом ритуала, необходимого для успешной охоты, или же выражением представлений о красоте этого мира? Мы не сможем вынести верное суждение, не проникнув во внутренний мир ценностей данной культуры. Поясним нашу мысль также примером из повседневной жизни. Ученая дама опоздала на конференцию и демонстративно проходит на место так, чтобы все её видели. Допустим, мы знаем, что это опоздание нарочитое. Но каков его смысл: продемонстрировать своё элитное пренебрежение к общим правилам или просто показать себя в новом эффектном наряде? Примеры такого рода могут породить законное сомнение: неужели все это поступки, неповторимые события вхождения в бытие? Ответ наш будет двояким. Во-первых, да – любая мелочь может быть поступком. Во-вторых, не всякий поступок, будучи выражением неповторимости нашей жизненной позиции, является поступком со знаком плюс. Вхождение в бытие может как совершенствовать, так и разрушать его. Ценности, задающие смысловую направленность поступка могут быть как положительными, так и отрицательными. В том-то все и дело, что в любой «мелочи» как в капле воды выражаются наши базовые ценности. Но мы этого, как правило, не осознаем, более того – ленимся тратить усилия на осознание и обижаемся, если кто-то скажет нам правду в глаза. Подлинно ноосферное поведение, которое зиждется на велениях духа и силе разума, во всем стремится следовать голосу совести и эстетическому вкусу, ориентированному на развивающуюся гармонию. И это настолько войдет в плоть и кровь субъекта такого поведения, что внутренняя необходимость следовать таким установкам не будет его ни затруднять, ни раздражать. Ибо чувство меры станет его внутренним стержнем. Но что означает допущение отрицательного поступка? Ведь «неповторимое событие вхождения в бытие» звучит, вроде бы, сугубо положительно… К сожалению, все здесь не так просто. Мы склонны поддаваться очарованию яркости и масштабности. Но стоит ещё раз спросить себя: какой преступник «лучше»: блестяще талантливый и впечатляющий или бездарный и туповатый? – Все-таки второй – от него вреда меньше, с ним справиться легче. «Войти в бытие» можно трояко: гармонизируя его, подымая на высшую ступень его упорядоченность и соразмерность; разрушая это бытие, пытаясь себя сделать его самовластным центром и высшей целью; и, наконец, по принципу «и мы за вами» , «все пошли». Не трудно видеть, что в двух последних случаях вхождения либо являются отрицательными (у деструктора, хищника-разрушителя), либо легко могут стать таковыми (у конформиста). Формы проявления названных трех вариантов могут быть бесконечно разнообразными, но за этим разнообразием стоят определенные общие (внутри каждого типа) смыслы, самые фундаментальные ценности. Причем в первых двух типах возможность неповторимости, отпечатка индивидуальности поступка не вызывает сомнений. Созидательно-гармонизирующее вхождение в бытие ориентируется на высшую ценность доброго созидания. Смысл жизни человека такого типа состоит в совершенствовании как субъектно-субъектных, так и субъектно-объектных отношений – в возрастании взаимопонимания во все более упорядочивающемся мире, в становлении целостности бытия на основе сопричастности к его духовной основе. Вхождение в бытие по способу самоутверждения через деструкцию вдохновляется иным смыслом: не столько по-ступить, сколько пре-ступить. Себя показать, на своем настоять, свое урвать. Человек первого типа соборность ставит выше успеха здесь и сейчас. Для человека второго типа соборность, взаимопонимание, любовь, готовность к добровольным уступками отказу от немереных вожделений – «лирика», удел слабых. Закон его жизни – «хочу и буду». Чем же является поступок, пусть сколь угодно яркий и неповторимый, если он подчиняется такому закону? Ответ один: преступлением. Термин «преступление» употребляется здесь не в узком юридическом, но в широком философско-мировоззренческом смысле. Служить злу, можно и не нарушая уголовный кодекс. Независимо от размаха и масштаба его деяний, человек, стремящийся к самоутверждению за счет попрания других и находящий в этом удовлетворение, в пределе видит себя по отношению к бытию не частью целого, но центром власти над бытием. А это и есть служение злу. Такие люди – хищники-деструкторы - в самом акте своеволия, пре-ступления установленных норм («я смею», «все дозволено») уже видят высший смысл. Добрые созидатели и хищники-деструкторы в своем, так сказать, «чистом» выражении представляют собой довольно немногочисленные полюса различных человеческих общностей. Большинство подвержено влиянию этих полюсов и в зависимости от обстоятельств могут следовать как путем добра, так и путем зла. Это конформисты, приспосабливающиеся к победителям, подражающие тому, что более престижно и выгодно в данное время в данной общности. Можно ли сказать, что, находясь на такой позиции, они тоже совершают поступки? Пожалуй, их акции являются поступками лишь в том смысле, что они – сознательно или подсознательно – выбирают следование чужим образцам. Совершенствовать ли бытие, разрушать ли его – это уж как получится, чего начальство и мода потребуют. Суперценность людей такого рода можно обозначит термином, предложенным английским историком А.Тойнби: мимесис, т.е мимикрия, подражание тому, что тебе внутренне чуждо, но по отношению к чему выгодно делать вид, что ты внутренне принимаешь это. Сам Тойнби показывает это на примере взаимоотношений «творческого меньшинства» и «правящего меньшинства» - тех, кто проектирует и начинает революции , и тех, кто потом приходит к власти. Предполагал ли, скажем, Маркс, что его именем будут клясться представители советской номенклатуры, а Ленин, что его «наследниками» окажутся «верные ленинцы» типа Хрущева и Брежнева?! Но такие взаимоотношения имеют место на любом уровне: вчерашние атеисты одевают крестики и ставят свечки, комсомольцы становятся банкирами и т.п.; а что будет с ними же завтра – кто знает… Конечно, в чистом виде представители любой классификации встречаются довольно редко. Чаще всего в каждом из нас намешаны черты всех трех типов. Допустим, как талантливый ученый он созидатель, как карьерист – деструктор, а в остальном (хоть по отношению к начальству, хоть к собственной супруге) - конформист. Французский дипломат Х1Х столетия Фуше предавал всех и вся, но был отличным семьянином; преступник (во всех смыслах этого слова) Гитлер любил собак… В общем плане выход из такой противоречивой ситуации, обусловленной сложностью человеческой натуры, можно обозначить таким образом: всегда надо стараться выделить главное, доминирующее отношение, как в определенной области деятельности, так и в оценке человека в целом. В приведенном выше примере следует достойно вознаграждать труд ученого, но не позволять такому человеку руководить другими людьми и не доверять ему принятие решений в ситуациях, требующих принципиальности. Мы еще вернемся к этому очень непростому – и теоретически, и особенно практически – вопросу, когда будем обсуждать проблему ответственности за выбор исходных «аксиологических аксиом», базовых ценностей, задающих направленность нашему поведению. Основной же вывод данной главы таков: если хочешь иметь целостное представление о человеке, позволяющее прогнозировать его поведение в различных жизненных ситуаций, надо знать не только, что он делает, но и во имя чего он делает это. ВЫГОДА СКЕПТИЦИЗМА Это единственная глава из данного раздела, которую я оставил почти без изменений, ибо в ней дан портрет скептика как «интеллектуальной» (и потому особо опасной) разновидности конформиста. «Философия и психология, - отмечал советский философ Э.Ильенков, - давно установили, что скептик – всегда разочаровавшийся догматик, что скепсис – оборотная сторона догматизма. Скепсис и догматизм – две взаимопровоцирующие позиции, две мертвые и нежизнеспособные половинки, на которые глупым воспитанием разрезается живой человеческий ум».О соотношении «половинок» сказано верно. Не могу только согласиться с излишне оптимистическим заявлением об их нежизнеспособности. Ещё как жизнеспособны! Жизнеспособность этих «половинок» объясняется тем, что обе они – формы конформизма. Догматик приспосабливается примитивно. Зачем ему думать, когда можно взять на прокат набор готовых установок и демонстрировать свою преданность им? Зачем брать на себя ответственность, когда можно спрятаться за широкую спину высшей воли (вождя, государства, нации, религии и т.д.)? И тогда – «как славно быть ни в чем не виноватым»… Позиция догматика очень надежна, пока избранные им догмы господствуют. Но вот эти догмы потерпели крах. Неумный догматик не успевает развернуться на 180 градусов и гибнет (или сходит со сцены) вместе со своим идолом. Более сообразительный переориентируется. Теперь он демонстрирует уже не фанатизм, а разочарованность: ах, во что можно верить? Он «устал ото борьбы»и, потеряв поводырей, не имея собственных внутренних убеждений, остается без руля и без ветрил. Однако показывать растерянность опасно. Удобнее скрыть её под «мудрой» усмешкой опытного человека. Вместо слепой веры во что-то одно – сомнение во всем. Догматик превратился в скептика. Что в них общего? И тот и другой лишены внутреннего стержня, у них нет собственных продуманных и выстраданных взглядов на жизнь. Что в них различного? Догматик – рычаг в руках какой-то силы. Скептик по видимости не служит никому, болтаясь 2между небом и землей». Но только по видимости. На самом деле он служит кому угодно, только бы обеспечить себе жизненный комфорт, включая долю приемлемой оценки своей тусовке: скептическая усмешка должна быть сытой, но и самоуважительной. Не имея твердого взгляда на жизнь и ясного направления в своей общественной значимой деятельности, скептик дезориентирует, сбивает с толку других. А в это время выгодно обделывает свои личные делишки6 здесь у него нюх отличный. Скептик изворотливее и, главное, «обаятельнее» догматика, а потому – опаснее. Вот почему в этой главе Философ намерен дать бой Скептику на его собственной территории. Но прежде, чем заняться этим, отметим два обстоятельства. Во-первых, не каждый скептик обязательно был догматиком. Противопоставляя скептицизм и догматизм как две крайности, Э.Ильенков стремился в то же время показать, что это две стороны одной и той же медали. Действительно, догматик легко может стать скептиком, а скептик, устав от безверия, уткнуться носом в какой-нибудь «цитатник» или священную книгу. В этом плане, продолжая мысль Ильенкова, можно сказать, что догматик – это отчаявшийся скептик, что догма - последнее прибежище безверия. Но возможность такого взаимопревращения не означает, разумеется. Что это единственный способ появления догматиков и скептиков. Можно, так сказать, стихийно испытывать тяготение к одному из этих полюсов. Мне, например, как преподавателю и лектору – пропагандисту не раз приходилось встречать в молодежной аудитории наряду с людьми живой пытливой мысли догматические и скептические «вкрапления». Молодой догматик стремится записать слово в слово и сдать (зачет, экзамен и т.п.). Вопросы, размышления – зачем? Молодой скептик заранее ни во что не верит. Его интересует не получение знаний («Не учите меня жить»), а возможность демонстрации своего «тонкого» нигилизма: а ну-ка я припру лектора ехидным вопросиком. Однажды после прочтения курса этики я распространил среди слушателей анкеты, в которых им предлагалось (не называя себя) высказать свое мнение об этих лекциях. Недовольные отчетливо разделились на две группы. Смысл одних претензий сводился к тому, что в лекциях слишком много дискуссионного материала и «общих рассуждений» (так были квалифицированы мои попытки обосновать нравственные нормы и связать их друг с другом). Слушатели этого рода надеялись получить не столько знание этики (науки о нравственности), сколько этикета (списка правил «приличного» поведения). Им неинтересно, почему надо придерживаться того или иного правила, - принято в «приличном» обществе, следовательно, выучим – и баста. Другие же наоборот были недовольны категоричностью моих выводов: уж слишком все просто получается, реальная жизнь сложнее. Конечно, жизнь сложна. Но можно довольствоваться сознанием этой сложности и оправдывать этим свое бездействие: «Где уж нам тут разобраться». Можно стремиться найти в этой сложности простые и ясные ориентиры. В последнем я вижу задачу ответственного, а не «гурманского» исследования. Скептика такой подход не устраивает, ибо обязывает его к определенному («слишком категоричному») выбору. Во-вторых, Э.Ильенков, говоря о нежизнеспособности «половинок» в определенном смысле все же прав. Эти проявления конформизма живучи и выгоды для эгоистического поддержания собственного существования. Но они, как способы поведения, совершенно негодны для организации жизни общества. Это сорняки, в которых не будет питательной среды в обществе, построенном на разумных началах. Следовательно, вопрос стоит так: как сделать нежизнеспособным то, что упорно мешает оптимизации жизни общества? Теоретическое развенчание скептицизма должно способствовать решению этого вопроса. Рассмотрим некоторые характерные черты скептицизма и покажем их внутреннюю противоречивость и опасность тех следствий, которые из них вытекают в реальном человеческом поведении. Широта взглядов. Скептик гордится этим своим качеством. Он будто бы непредвзято смотрит на любые жизненные позиции, с усталой снисходительностью отмечая их неизбежные слабости: такова жизнь. Что ж, догматик «узко» примостился на одном стуле. Скептик пытается «широко» сесть между двумя стульями. Понятно, что он не торопится приземляться (определять свою позицию). «Если догматик упорствует, защищая одну «половинку» истины против другой, не умея найти «синтез противоположностей», «конкретную истину», то скептик, также не умея осуществить конкретный синтез, по крайней мере видит обе половинки, понимая, что обе они имеют основание… И колеблется между ними» (Э.Ильенков). Что за бессильная «широта»! Однако не спешите сочувствовать. Бессилие это вредно для борющихся сторон («Кто не с нами, тот против нас») и выгодно уклоняющемуся от битвы. Выгодно и физически и морально. Скептик бережет свои силы, но не из вульгарной трусости («Как можно!»), а вследствие… широты своих взглядов. Хитроумная широта! Свобода выбора. «Не упрощайте, - возразит скептик, - широта взглядов предохраняет меня от скороспелых решений, дает свободу выбора, которой лишены люди, мыслящие слишком категорично». Да, скептик видит много возможностей. Но поскольку широта его взглядов эклектична (он не имеет определенных взглядов), то и выбор его может быть любым и, следовательно, случайным. А скептику это кажется даже красивым: «Ах, я не верю в жизнь». Но жить-то надо! «Ну что ж, бросим кости». И может быть, случай принесет ему удачу, а может быть, гибель. Это опасная свобода! Полно, так ли уж случаен этот свободный выбор? Например, основатель теории скептицизма как определенного типа мировоззрения греческий философ Пиррон (1У век до н.э.) уклонялся от ответа: есть ли Бог или нет. «Кто его знает, - учил Пиррон, - мир слишком сложен, чтобы приходить к определенным выводам, Лучше,– продолжал он, - придерживаться взглядов большинства». И, не имея определенного ответа на вопрос о бытии Бога, наш философ исправно служил… верховным жрецом. Выбор скептика действительно случаен по отношению к нуждам общества. И он свободен от тех требований, которые выдвигает борьба за лучшее будущее человечества (фи, как не современно!). Но он с железной необходимостью определен отнюдь не джентльменским мотивом, а мещанским лозунгом: жить-то надо, и по возможности лучше. Выгодная свобода! Снисходительность. «Все мы люди, кто без греха», - любит говорить скептик. Милая снисходительность! Он очень приятный либерал, пока не наступишь на его любимую мозоль. За его всепрощением (хоть светским, хоть религиозным) стоит весьма простое соображение: прощу твои грехи, а ты когда-нибудь простишь мои. Но он никогда не допустит сей вульгарный мотив до своего сознания. Что вы! Он снисходителен потому, что «жизнь сложна», и опять-таки не будем «слишком категоричными». Но попробуйте заставить милого скептика выйти из состояния «личный покой - прежде всего», он без всякой снисходительности применит против вас весь свой богатый арсенал: от грубых локтей до тонкого нашептывания. Иезуитская снисходительность! Сомнение. «Все подвергай сомнению!» - призывал философ Декарт, боровшийся с догматизмом. Да, такой скептицизм как «крупинка соли», разъедающая застывшую самоуверенность, полезен. Без сомнения, без способности к критическому суждению, без смелого отрицания всего не выдержавшего этой проверки, нет движения мысли вперед. Однако между сомнением как необходимым элементом мышления и скептицизмом как таковым есть существенное различие. В первом случае сомнение – одно из средств достижения истины, во втором оно с одной стороны самоцель, с другой – тоже средство, но только для придания себе флера «продвинутости» и ухода от ответственного (ну, конечно же, «слишком простого») решения. Скептик пытается играть роль Мефистофеля. Кислота его сомнения разъедает все. Не удерживается ничего положительного, не остается никаких связей, все расползается на глазах. Горькое сомнение! Впрочем, остаются колебания и эклектика. А они, как мы уже знаем, выступают отличным средством для воздержания от рискованных решений. Следовательно, скептическое сомнение не является средством только для общественнозначимых целей. Но это же великолепное средство для ухода от служения этим целям: «А стоит ли… умирать за идеалы? Нет мы не туда попали, лучше усомниться в них». А нынешний скептик вообще сомневается в существовании и нужности каких бы то ни было идеалов… Спасительное сомнение (для своей шкуры, во всяком случае)! Сложность. Скептик – убежденный антипримитивист. Как пренебрежительно звучит в его устах: «Слишком просто это у вас получается». Да когда человек выступает против схематизма и упрощенчества, за многогранность и неисчерпаемость, он всегда как-то интеллигентнее выглядит. Богатая сложность! Однако вследствие своей интеллектуальной близорукости скептик не различает неразвитой простоты от простоты, подытоживающей сложность развития. Представьте себе. что вы уткнулись носом в географическую карту и нос ваш пришелся как раз против какой-то прямой линии. Сможете ли вы решить, что означает эта линия, если не сопоставите её с другими элементами карты, если не будете воспринимать карту в целом? Очевидно. что нет. Если эта линия заменяет собой извилистую речку, вы вправе сказать, что карта этого масштаба слишком упрощает тот уровень действительности, в котором надо ориентироваться, чтобы спланировать туристский поход. Если же эта линия просто прочерчивает направление вашего похода от начальной до конечной точки, она в этом отношении служит простым и ясным указанием пути к цели. Конечно, на пути будут и овраги и болота, но зная общее направление, указанное этой простой линии, вы, во-первых, за обходными маневрами не потеряете из виду главную цель, а, во-вторых, всегда сможете конкретизировать, уточнить направление движение в данной точке пространства, учитывая более детальное знание обстановки. Скептику же нет нравится такая «упрощенность» прямых путей, да и только! На извилистых дорожках его индивидуальность полнее проявляется. Точно так же не нравится ему и прозрачная вода, ибо в мутной водичке рыбка лучше ловится. «Люди очень сложны, - писал М.Горький, - к сожалению, многие уверены, что это украшает их. Но сложность – это пестрота, конечно, очень удобная… в целях мимикрии». Содержательная, богатая сложность обязательно конденсируется в мудрой простоте. Разве не затем нужен сложный путь поиска, чтобы прийти к максимально простому решению? Пестрая усложненность только имитирует эту стремящуюся к простоте сложность. Усложненность скептика никуда не стремится , она лишь помогает избегать простых и однозначных решений, простой и ясной ответственности за порученное дело, прямых – и трудных в этой своей прямоте – путей. Представим себе образно позиции скептика и его антипода в этом мире. Последнюю позицию позволю себе проиллюстрировать одним моим стихотворением: Я бежал – нет летел, Словно птица, подбитая пухом, Темным утром осенним В синеву на рассвет. И ловил я и глазом, кожей, и слухом Ветерок. Очертания туч, смутный свет, Шелест листьев, шуршащих под моими ногами, И речного тумана, травьих рос холодок, Тишину, что Земля собирала лесными ночами, - Все, к чему прикоснуться душою и телом я мог. Пусть всегда будет в жизни все ладно и просто – Путь ручья, рост травы, или бег, или стих, Я хотел бы кружиться с тобою, о Космос, Сохраняя свой ритм растворяемым в ритмах твоих. А позиция скептика, на дух не переносящего такую простоту, ассоциируется у меня с неопределенностью какой-нибудь тусовки, где каждый ведет свою игру, или научной конференции, где каждый токует как глухарь, упиваясь своей причастностью к неким глубинам, нам простым смертным недоступным. Маскирующая сложность! Трагичность. До подлинной трагедии, требующей смелости и упорства духа, скептик никогда не возвысится . Однако он не прочь возвести в ранг «трагической диалектики» обыкновеннейшее «Среда заела». Ему чужды слова поэта: «Я слаб, но я не раб судьбы своей» (Н.Бараташвили). Уж если у скептика появился хоть намек на слабость, будьте спокойны, он выжмет из этого все возможное: и сочувствие, и поблажки. И внеочередной отпуск, и бесплатную путевку и т.д. и т.п. Он предпочитает жить «по обстоятельствам», то есть приспосабливаться к ним, а не преодолевать их. Но когда обстоятельства бьют по носу, он усматривает в этом трагичность, роковое несовершенство мироздания: «Такова жизнь, и не нам её переделывать». Трагикомичность! Итак, позиция скептика это хитрая, выгодная и нечестная позиция. Я могу простить ошибающегося врага, но трудно простить того, кто, не вмешиваясь в борьбу, с ухмылкой наблюдает за чужими ошибками. Догматик прет напролом, и его «состав преступления» всегда налицо. Скептик предпочитает не оставлять улик. По видимости он «как все», а на самом деле всегда себе на уме, его хата всегда с краю. Поэтому и переубедить скептика очень трудно. Ещё Гегель говорил: «Человека, который непременно желает быть скептиком, нельзя переубедить или заставить принять положительную философию – точно так же, как нельзя заставить стоять человека, парализованного с ног до головы». Это сравнение можно уточнить: паралич ещё поддается лечению, но скепсис – это симуляция паралича. Не сгустил лия, однако, краски, рисуя портрет скептика? Ставлю этот вопрос сам. Ибо хорошо знаю, что недоумения такого рода всегда возникают при неправильном понимании соотношения философских обобщений с реальностью. В самом деле, не часто встретишь такую концентрацию скептических свойств в одном человеке. Они разбросаны среди других черт людских характеров, смешаны с ними, часто затушеваны и ослаблены этими другими чертами. Я же пытался представить квинтэссенцию скептицизма, дать портрет скептика в чистом виде, без «замутняющих» его примесей. Для чего? Для того, чтобы ясно показать, что скептицизм не может быть основой для оптимальной организации человеческого поведения. Он расслабляет, демобилизует человека и в то же время маскирует эту расслабленность демонстрацией снисходительной иронии. Он является удобным средством для того, чтобы усыпить окружающих, влить в них яд недееспособности, а самому в нужный момент урвать жирный кусок. Скептицизм – это позиция нецельного человека, скрывающего свою нецельность за эклектической пестротой усложненности, сомнения, кажущейся широты взглядов и т.д. В общем, для скептика все средства хороши, только бы уйти от ясного выбора пути, от решений, от ответственности. Скептицизм несовместим с идеалом развивающейся гармонии. Нигилистическая усмешка противна духу смелых и простых созидательных решений. И только господство этого духа способно понизить курс монеты скептицизма. ПРИНЯЛ АКСИОМУ – ОТВЕЧАЙ ЗА СЛЕДСТВИЯ Приходилось ли вам в ответ на сделанное замечание слышать что-нибудь вроде следующего: «Ты думаешь так, а я иначе. Каждый человек прав по-своему» Или: «Я живу так, как считаю нужным, и нечего читать мне мораль». Конечно же, приходилось. Причем в те годы, когда я писал эти строки, такая позиция официально осуждалась, а сейчас она стала почти общепринятой, даже «знаковой» с точки зрения свободы, демократии и толерантности. Есть ли в таком подходе доля истины и с чем я здесь категорически не могу согласиться (поскольку тоже имею право на свою точку зрения)? И человек и жизнь достаточно сложны, чтобы за каждым внешним проявлением, за каждым актом человеческого поведения можно было выстроить рациональную цепочку оснований. В простейших стандартных случаях это получается, но чем сложнее и нестандартнее ситуация, тем в большей степени характер реакции на неё зависит от ещё более сложного внутреннего мира наших предпочтений, ассоциаций, возможностей; тем в большей мере проявляется печать нашей неповторимости. И потому абсолютная категоричность в оценках поведения другого, претензия на эксклюзивное владение принципами единственно верной морали и безупречного вкуса не может не вызывать протест у человека мыслящего и чувствующего: тяжело жить с такими догматиками, которые «всегда правы». Но означает ли отказ от претензий на обладание непогрешимым инструментом оценки поведения Другого, понимание неформализуемого богатства его внутреннего мира невозможность любой достаточно объективной оценки, выявления каких бы то ни было рационально познаваемых зависимостей между мотивацией и результатами наших поступков? Признание такой невозможности практически невозможно. Мы не можем не оценивать чужого поведения, и если в таких оценках каждый всегда и во всем «прав по-своему», то никакая регуляция совместного поведения вообще неосуществима. В утилитарном обществе рыночной демократии выход из этой ситуации видится в абсолютном господстве формального права: есть законы, действие которых должно распространяться на всех, и в случае разногласий надо обращаться не к совести, а к адвокату. Кабинетный философ, доказывающий абсолютную относительность любой точки зрения, если, допустим, его обокрали, не вправе говорить, что это, мол, безнравственно, но должен просто апеллировать к закону. И много вы встречали людей, которые не в теории, а на практике отказываются от того, чтобы признать себя правым не только по закону, но и «по понятиям»? Благополучно забыв свою теорию, наш философ, конечно же, возопит о том, что «так не делают», что это «нечестно», «неприлично» и т.д. и т.п. И, если силенок хватит, не станет выпускать из рук отбираемый у него кошелек, уважая «инакомыслие» грабителя. Так зачем же нужна «теория», не действующая на практике? Только для обмана и самообмана (ну, скажем мягче, для самоутешения и саморекламы: какой я, мол, гуманный и толерантный). Не претендуя на целостное освещение этой сложной проблемы – о соотношении индивидуальной свободы и общезначимых норм в нашем поведении, затронем здесь только один её аспект. А именно, попытаемся проследить зависимость между результатами наших поступков и базовыми внутренними установками (далеко не всегда осознаваемыми, а часто вообще интуитивно вытесняемыми в подсознание), которые являются стержневыми мотивами поведения. Эти базовые ценностные предпочтения можно назвать аксиологическими аксиомами, принимаемыми личностью как само собой разумеющиеся, без доказательств. Переубедить человека в неверности его аксиом невозможно (исключая случаи глубочайшего личностного кризиса, когда он сам переубеждается). Но можно каждому, кто способен видеть и мыслить, показать те следствия, которые с необходимостью вытекают из поведения, базирующегося на тех или иных аксиомах. Убежденный «вор в законе» никогда не усомнится в своем «праве» стричь нас, простых смертных. Но что мешает нам проследить общезначимые последствия принятия подобных «аксиом»? Я думаю, что это одна из ответственейших задач любого философа или идеолога, ответственно подходящих к анализу человеческого поведения. Мы уже говорили о том, что за одними и теми же действиями могут стоять совершенно разные смыслы. Поэтому реконструкция «аксиом», лежащих в основе определенного типа поведения, задача не простая. Категоричный догматик, а то и просто раздражительный человек склонен делать однозначные и далеко идущие выводы из, может быть, случайных деталей и совпадений. А, может быть, и не случайных. Как же это определить? Это можно сделать только имея представление о системе поведения отдельной личности или определенного человеческого типа. И такая система охватывает все уровни поведения – от повседневных мелочей до принятия судьбоносных решений. Начнем с так называемых «мелочей». Женщина, едущая на работу, описывает свой путь: «Очередь на остановке огромная. Подошел троллейбус. Какая-то женщина стала в дверях и начала давать своей остающейся подруге наказы. Потом люди прыгали в троллейбус на ходу, ругались, многие просто не сели. Чуть позже пробираюсь к выходу. Солидный мужчина с портфелем загородил спиной весь проход. Дважды прошу посторониться. «Вам надо, вы и сторонитесь…». «Не делайте проблем из мелочей» - с ходу могут возразить мне. Мелочей? Но разве это мелочь, когда один человек оскорбляет другого, не думает о нем, портит ему нервы? Разве это мелочь, когда после душевного подъема в зрительном зале вовсю работают локти у вешалки? Представьте себе элементарный неудачный день. Утром вам испортили настроение в транспорте. На работе грубо накричал (или оскорбил высокомерием, несправедливостью, нечуткостью) ваш начальник. Дома не дал отдохнуть сосед, включив на полную мощность все свои громкоговорящие средства. Думал отойти душой в филармонии, но диссонанс между гармонией музыки и дисгармонией процесса получения пальто доконал окончательно. Можно ли тут все списать на несовершенство среды или на случайные, или пусть даже цепные реакции (меня обидели, я обидел…)? Возможно именно эта грубость именно этого человека и не является характерной для его поведения в целом. Поэтому не надо делать скоропалительных выводов. Но описанные ситуации достаточно типичны, и, стало быть, логично предположить, что и среди людей есть не случайные, но типичные для них способы именно так себя вести. А что стоит за таким поведением? О некоторых «аксиоматических» установках можно сказать сразу, некоторые же предположения потребуют проверки в ситуациях уже другого уровня. Наверное, у женщины, сорвавшей посадку в троллейбус не было злого умысла. Но то, что у неё отсутствует установка контролировать свое поведение, оглядываясь на нужды других людей, достаточно очевидно. У солидного мужчины уже, по всей вероятности, не просто безответственность, но установка на свое «элитное» превосходство: чего это уступать всяким там? Общим в обоих случаях является подсознательное или осознанное понимание свободы как свободы от обязательств по отношению к другим, взгляд на самовыражение по принципу «буду делать, что хочу». Эта деструктивная установка может проявиться и в других сферах деятельности. Но не с абсолютной необходимостью. Человек, несобранный или хамоватый в «мелочах», может оказаться в своей основной деятельности и ответственным и отзывчивым (допустим, в качестве хирурга или руководителя). Напротив, вежливость и пунктуальность ещё не являются гарантией от проявлений подлости в делах, имеющих существенное значение для данной личности. Именно поэтому мы и подчеркиваем необходимость реконструкции базовых установок, стоящих за результатами системы деятельности человека в целом; потому и говорится, что для того чтобы человека узнать, надо с ним пуд соли съесть. Но начинается все с «мелочей». Возьмем положительный пример. Если человек не оскорбит чужой (и свой!) слух грубым словом, не бросит окурок, не загородит собой проход в транспорте, не опоздает к назначенному сроку, то, наверное, есть основания полагать и надеяться, что это не просто ширма, за которой скрывается его совершенно иная сущность. Но и автоматически переносить первоначальное положительное впечатление на его характеристику в целом тоже было бы неосмотрительно. Проблема в том, что при переходе от «мелочей» на другие уровни связь внешних результатов и подлинных установок проследить гораздо сложнее. Однако отказ от выявления такой связи означает отказ от глубинного понимания человека и его деятельности. Вот при таком-то администраторе в нашем городе дороги заасфальтировали, детские площадки открыли, в общем серия положительных результатов (особенно в преддверии новых выборов) налицо. А сколько при этом ушло в свой карман, а как он использовал административный ресурс в избирательной кампании, как относился к тем, кто проявлял обоснованное несогласие? Только сопоставив всю систему его поступков, можно говорить о подлинной природе его внутренних установок: во имя чего пошел он во власть? Но личностные смыслы могут быть весьма разнообразными и разве можно уложить их свободное многообразие в какое-то прокрустово ложе моральной иди иной схемы? Полностью – нельзя и не нужно. Но провести определенные магистральные линии необходимо. Об одной из таких – и, на мой взгляд, самой главной – линий и пойдет речь дальше. Это линия соответствия между установками данной личности и установками других участников социального и социально-природного взаимодействия, вплоть до ноосферы в целом. С точки зрения защищаемых мной ноосферных идеалов предполагается возможность внутренней добровольной гармонии между общезначимыми и индивидуальными «аксиологическими аксиомами». Разве так трудно допустить, что у человека просто отсутствуют «роковые страсти», с которыми можно справиться только с Божьей помощью? Что придя на лесную полянку, он не испытывает желания демонстрировать силу и своеволие, ломая деревца, но, наоборот, искренне хочет помочь растению, поломанному «свободным индивидуалистом»? И что ему так хорошо на этой полянке, что идти в казино ему просто не хочется? С точки зрения Ницше и его поклонников, это, конечно, «жалкая ничтожная личность», ну совсем не супермен и не крутой… А по-моему это добрый человек и независимо от размаха его способностей он органически готов к тому, чтобы все - от «мелочей» и до самого главного - в его внутренней жизни и внешних результатах образовывало бы некую целостность, которая столь же органично могла бы вписаться в целостности большего масштаба. Вот тут наш Скептик не выдержал: «Какая же тут цельность, гармония поведения? Вечное подчинение чему-то высшему, насилие над собой». «Насилием можно создать фанатический, а не цельный характер, - ответил Философ. – Речь идет о добровольном гармоническом подчинении основной цели, за которой стоят общезначимые ценности. Если все в вашем существе протестует против таких целей и ценностей, насильственное подчинение им приведет лишь к нервному срыву. Предполагается, что такая гармония и стремление к ней уже есть внутри личности». С. Это гармония муравейника. Она исключает подлинную свободу развития личности. Ф. А что вы понимаете под свободой? С. Опять вы со своими дефинициями. Человек не машина, нельзя втолкнуть в логическую схему гармонической целесообразности все богатство его внутреннего мира. Ф. Какое богатство? Впрочем, давайте разберем все это на конкретном примере. У вас есть какое-нибудь хобби? С. Я библиофил. Ф. Скажите, в поисках редкой книги вы подчиняете этой цели свои внутренние силы и побуждения? Насилуете ли вы себя, размышляя, переживая, бегая от букиниста к букинисту, роясь в каталогах? С. Мне это нравится. Ф. Так почему вы не допускаете. Что это «нравится» у другого человека может иметь гораздо более широкий диапазон? Что кто-то готов собрать все свои силы не ради хобби, но во имя большого общего дела? С. Хобби – результат свободного выбора. Это что-то свое, домашнее. А общее дело, да ещё большое, - это что-то чуждое, внешнее, принуждающее. Ф. Не означает ли это, что свобода для вас ограничивается свободой каприза, свободой без серьезных обязательств? А на то, чтобы свободно отдать себя большому общему делу у вас не хватает пороха? С. Все- то вы хотите разложить по полочкам. Ф. а как же иначе? Ведь книги у вас расставлены по порядку. Почему же идеи, ценности и цели вы предпочитаете сваливать в кучу? Не хотите ли вы за живописной пестротой скрыть их бедность и неразвитость? Действительно, порой свободу путают с неупорядоченностью внутреннего мира. Отсутствие внутренней дисциплины, потворство своим порокам называют богатой эмоциональностью, а умение направить духовное богатство в одно русло, органически увязать свои ценности и цели друг с другом и с базовыми ценностями и целями созидания ноосферы – логическим схематизмом. Это все тот же выгодный скептицизм. Если основная цель не соответствует каким-то интересам личности, задумайтесь о природе этих интересов. Если вам приходится насиловать себя, чтобы следовать большой и благородной цели, а не кокетничать по поводу своей «непредсказуемости», значит у вас не все в порядке. Вывод этот принесет массу беспокойств, но зато он сделан честно. Свобода, достойная человека, - это свобода улучшать мир и самого себя, отвоевывать у хаоса и регионов, где господствует эгоцентрическое зло, место для развивающейся гармонии. Итак, мы сравнили две исходных установки: «свободно» жить сиюминутными прихотями (не забывая, разумеется, о постоянном обеспечении такой милой возможности) или свободно избрать путь оптимизации и гармонизации самого себя и тех сфер бытия, с которыми ты имеешь дело. Нетрудно видеть и последствия этих разных выборов: тот «сумасшедший мир», который создан «свободными» проявлениями неуправляемого эгоизма, или путь к ноосфере, до которой мы рискуем не дойти, если крах «свободно» созданной вавилонской башни современной цивилизации перерастет в апокалипсис. «А мне какое дело до этих высоких материй, на наш век хватит» - отреагирует «просвещенный» конформист. Но, к сожалению, существует и более опасная установка, чем этот пассивный пофигизм. Это установка активного зла. «Просвещенный» конформист гордится своей непредсказуемостью и, якобы, неуправляемостью. На самом деле и то и другое касается лишь его безответственности по отношению к другим людям. А по сути его прихотей он вполне управляем. И, считая себя «личностью», все больше превращается в манипулируемую марионетку. Объектом манипуляции он является для обладающих властью – экономической, информационной и, если понадобится, то и принудительной – хищников-деструкторов. Тех, аксиологическими аксиомами которых выступают жажда власти, максимальной прибыли и экстремальных игр, позволяющих превращать других субъектов в объекты манипуляции. Конформисты рядом с ними лишь жалкие подражатели, они творят зло, ибо «так принято», жизнь, мол, такая. В другой обстановке они, может быть, вели бы себя приличнее. Деструкторы же находят величайшее внутреннее удовлетворение в том, чтобы ставить свои ноги на чужие головы, превращать себя в центр мира. Они склонны к садизму не потому, что это сейчас модно, а потому, что иного способа существования они и не мыслят. Если способности и обстоятельства не позволяют им развернуться, то мы видим тирана местного масштаба, вожака хулиганов или маньяка. При благоприятных обстоятельствах и соответствующем размахе способностей такие могут забраться на очень крутые вершины власти, стать политическими лидерами, заправилами бизнеса (олигархами), главарями террористов, а если кишка тонка для практических дел, то экстремистскими или постмодернистскими идеологами. Образно говоря, кому хочется проливать кровь и кто может это делать, он это и делает; а кто хочет, но физически и психически не способен, - взахлеб пишет об этом (рисует, ставит соответствующие пьесы и фильмы и т.п.). Меня поражает самообман интеллигентов (лучше бы, вслед за А. Солженицыным, называть их образованцами), которые верят в возможность построения справедливого общества при допущении в качестве его доминантных ценностей максимума прибыли и престижного потребления. Помню, какое впечатление произвело на меня первое посещение мега-универмага. Пока такие здания будут являться храмом для обывателя, мечту о социализме можно похоронить. Нечеловекоразмерность, гигантомания этих заведений уже делает их символом манипуляции «маленькими людьми». А изобилие того, что предлагается нашему вниманию окончательно завораживает потребителя. Какие там идеалы, остается одно стремление когда-нибудь достигнуть такого уровня успешности, который позволяет отовариться здесь по максимуму. Если к этому добавить соответствующую обработку при помощи СМИ и всесильную для конформиста моду, то проект абсолютной управляемости «биомассой» и «электоратом» можно считать осуществленным. Ведь тому, кто стремится не просто к максимуму потребления, но, в конечном счете, к максимуму власти, к неограниченным возможностям манипуляции всем и всеми, только того и надо, чтобы манипулируемые крепко сидели на крючке потребительства. Вспоминаешь то человечество, которое видел Иван Ефремов в «Туманности Андромеды» и видишь то, которое успешно формируется авторами глобализационного проекта… «Ну и что, - скажет кто-то, - а меня это вполне удовлетворяет: комфортно и занятно». Что ж, о ценностях не спорят. Тем более, если среди ваших аксиом есть и такая: не думай о завтрашнем дне, от нас все равно ничего не зависит. Но те, кто не может не думать, видят последствия принятия тех или иных аксиологических аксиом. И последствия эти далеко не радужные даже и для тех, кто является авторами и исполнителями проекта современной цивилизации. «Конца истории» в смысле бесконечного продолжения цепочки «Деньги – товар – деньги» не будет. Скорее всего нас ждет другой и совершенно реальный конец ещё одной (?) цивилизационной попытки. Слишком противоречивы интересы борющихся за максимум власти и богатства и слишком сильно, чтобы не сказать самоубийственно, он вооружены друг против друга (кстати, продажа оружия – один из самых выгодных бизнесов; ну не шизофрения ли – производить и продавать средства взаимного уничтожения вместо того, чтобы решать социальные и экологические проблемы?! Но это, хотя и ненормальное, но неизбежное следствие установки на достижение необузданного максимума). Для меня нет существенной разницы между установками, скажем, Пол Пота или Усамы-бен-Ладена и некоторых вполне легитимных и «демократически избранных» руководителей (и уж тем более иных олигархов). Можно говорить лишь о разнице в имидже, культурных традициях и большей или меньшей категоричности средств (пока позволяют обстоятельства). Но то, что их поступки всегда чреваты пре-ступлениями, не вызывает у меня никаких сомнений. В то же время создаваемый ими ажиотаж всеобщей конкуренции и потребительства («хлеба и зрелищ» на уровне современных технических достижений) ведет к «дебилизации» тех, кем они манипулируют. Снижение уровня интеллекта, вплоть до элементарной неграмотности, наркомания, развлечения, носящие все более асоциальный характер (от «ужастиков» до немотивированных преступлений), возрастание беспардонной требовательности в обеспечении «прав» на потребительство – все это делает недееспособной значительную часть населения, которая вполне заслуживает того, чтобы быть названной урбанизированными дикарями. И, наконец, остается живой другая часть, упорно не поддающаяся манипулированию. Мечтатели и утописты, революционеры в лучшем смысле этого слова, люди, которые не хотят жить в мире, описанном И.Ефремовым в «Часе быка», или в любых его вариациях, в том числе и самых «комфортных», никуда не делись! Есть ещё те, кто серьезно относится к идее наведения разумного порядка в безумных играх современного мира. И как долго сможет «мирно сосуществовать» эта гремучая смесь? Я не строю никаких иллюзий и понимаю, что в современном мире голос, подобный моему, это не более чем глас вопиющего в пустыне. Но кто-то же должен видеть вещи такими, как они есть. И разве не задача философа докапываться до сути человеческих отношений к миру, дабы затем настоящие идеологи строили стратегию совершенствования и мира и человека, а настоящие – не «бизнесовые» - лидеры доводили её до уровня тактики реального воплощения идеалов (а не мимикрии под них). Ишь, чего захотел… О судьбах философии В первом издании эту книгу заключали две главы – «Быть человеком» и «Стать философом». Как в самих заголовках отразился оптимизм эпохи! В самом деле, при всем реальном несовершенстве советского общества провозглашался идеал человека как гармонически развитой личности (при всей, опять-таки неопределенности соответствующих понятий) и философия представлялась делом важным и общественно полезным. А что теперь? Идеалов нет, они «устарели». Столь же разительно изменился и облик философа и представления о его роли и назначении. Обществу «рыночной демократии» философия ни к чему. И это надо понять с полной определенностью. Все эти поиски «национальной идеи» и рассуждения о том, какая, мол, философия нам нужна – не более чем политтехнологический блеф. В развитых странах, конечно, философия продолжает существовать по инерции и по традиции. Российским философам тоже кушать хочется и они борются за место под солнцем. Но это совсем не та философия, идеальную Вселенную которой я попытался описать в предыдущих главах. Поэтому речь может идти только о судьбах философии в условиях её невостребованности. В марксистской терминологии философия относилась к «духовному производству». В неидеологизированных обществах гуманитарная составляющая «духовного производства», философия в том числе, либо превращается в разновидность бизнеса, либо проявляет себя как один из модусов духовной, точнее говоря духовно-душевной жизни. Философия как феномен современного общества в типовых своих проявлениях не достигает полноценного уровня ни в том, ни в другом. Бизнесом в наше время в значительной степени становится все - политика, искусство, «рынок образовательных услуг», религиозная деятельность, научные исследования. Но куда там философии до, скажем, шоу-бизнеса или поставленной на поток литературы! Спрос не тот… Поэтому современная философия тяготеет к тому, чтобы «бытийствовать» (модное философское словечко) в качестве некоего эзотерического и, в то же время, институализированного хобби. Институализация (кафедры, академические институты, общества) необходима, поскольку сам по себе продукт бытийствования-витийствования ходовым товаром не становится; требуется дотационная поддержка. И хотя представители специальных дисциплин всячески стараются урезать объем преподавания философии, последнее все же сохраняется: ну как же, без философии как-то некультурно… Однако четкий социальный заказ на то, что должны нести людям преподавание и разработка философии, отсутствует. В советском обществе такой заказ был, поскольку философия рассматривалась как одна из составных частей марксистско-ленинской идеологии. Но сами партийные идеологи плохо представляли себе, что они хотят от философии. И потому философия, пользуясь официальным покровительством, в то же время имела возможность относительно самостоятельного развития. Те, кто имел подлинное призвание к философии, могли, если открыто не выступали против основных положений диалектического и исторического материализма, плодотворно разрабатывать проблемы онтологии, теории познания, методологии науки. Партийные наставники здесь особо не мешали, ибо совершенно не понимали, о чем идет речь. Сложнее обстояло дело с разработкой социальной философии и философского учения о человеке – здесь «контролеры» полагали, что они что-то смыслят и открыто ставили палки в колеса. Тем не менее наша философия советского периода имела очень даже неплохие, хотя и неизбежно ограниченные результаты. Более весомые, чем это имеет место сейчас. И тут напрашивается явная аналогия с нашей литературой: в несвободном обществе писалось лучше! Сейчас говори что хочешь; а вот есть ли, что сказать? Что же произошло? Отвечая на этот вопрос, надо проанализировать действие по крайней мере двух тесно связанных друг с другом факторов: изменение духовной атмосферы в обществе и особенности человеческих типов, идущих в философию. Чтобы там ни говорили, но бесспорно, что советская власть предоставила равные и бесплатные возможности для подрастающего поколения учиться и совершенствовать себя. И материальные условия жизни после войны медленно, но неуклонно улучшались. Мы привыкли к тому, что без работы ни мы, ни наши дети не останутся, что цены будут, если не обязательно снижающимися, то во всяком случае стабильными, что квартиру рано или поздно получим, что живем мы в могучем государстве, которое все же «догонит и перегонит Америку» и что вообще «завтра будет лучше, чем вчера». И вот в этой оптимистической в целом атмосфере произошло резкое расслоение настроений среди членов общества. Одни, как автор этой книги, не сомневались в том, что будущее, как бы оно ни омрачалось несовершенством нашего настоящего, все же не за жестокой конкурентной борьбой и потребительством капиталистического общества, не за тем, что А.Ефремов называл «Эрой разобщенных миров», но за духовными ценностями творчества и человеческого содружества. Как писал Н.Асеев: «Ещё за деньги люди держатся, Как за кресты держались люди Во времена глухого Керженца, Но вечно этого не будет. Ещё за властью люди тянутся, Не зная меры и цены ей, Но долго это не останется – Настанут времена иные… С тех пор как шар земной наш кружится, Сквозь вечность продолжая мчаться, Великое людей содружество Впервые стало намечаться». Но были и другие. Те, которые повели себя как поросята, допущенные к приличной кормушке и сразу же ставшие требовать кормушки шикарной: «как там у них». И – в основном на индивидуальном, а кто-то и на общественном уровне – бороться за так понимаемые «права Поросенка». Именно такую ориентацию имел в виду американский психолог Э.Фромм, утверждая, что социалистические страны отличаются от капиталистических только большей бедностью и большей завистливостью. И в конечном счете носители именно таких настроений оказались в большинстве и силе. Эти два типа людей жили как бы в разных мирах. Мне вспоминается, как с искренним недоумением воспринял я в годы написания первого издания этой книги ерничанье одного идеолога. «Ну да, - говорил он, - все, конечно нашли счастье в труде. Кто в Томске, а кто в Москве. Я в то время приехал на работу в Томск из Ленинграда и был там по-настоящему счастлив, хотя условия быта были, конечно, не столичные. Кстати, через всю эту мою книгу проходит борьба с теми симптомами, которые ныне расцвели пышным цветом. Уже в 70-е годы все это было. Но я отмахивался от этого как от «пережитков».Как выразится потом один борзописец, Сагатовский, мол, был оторван от реальной жизни: он , видимо, даже не знал нового значения слова «голубой» (Это по поводу названия моего сборника стихов: «Обрыв в голубизну»). Нет, я просто жил другой не менее реальной творческой и здоровой жизнью, у меня другое дело было «самое». Так откуда же они взялись эти наши поросята? Политолог и публицист С.Кара-Мурза, рассматривая разительную разницу между ориентаций некоторых представителей поколений, рожденных в 30-е и в 50-е годы, обратил внимание на воспоминание, приведенное В.В. Путиным в одном из его интервью о нравах в ленинградских дворах конца 60-х годов: они напоминали те, что были показаны в фильме «Генералы песчаных карьеров». Но как такое могло быть, спрашивает Кара-Мурза, - ведь в латиноамериканском фильме действует обездоленная молодежь, дети нищих родителей; но откуда аналогичная жестокость, борьба за место под солнцем у наших подростков – у тех, кто уже жил в отдельных квартирах, бесплатно учился и занимался спортом, пред кем было открыто будущее? Ответ его близок к моему, намеченному выше: не вынесли испытания не плохой, но хорошей жизнью. Ещё раз: почему?! Да потому, что взыграли иные установки, которые отнюдь не являются автоматическим следствием тех условий, в которых мы живем. Воруют, убивают, спиваются далеко не всегда от бедности; и не от обездоленности рвутся наверх к шикарной жизни. «Мало дали, хочу всего!» Среди желающих «догнать и перегнать Америку» уже сейчас, в своей личной жизни были и фарцовщики, и диссиденты (разумеется, я говорю не о всех диссидентах, но, если по-честному, то о многих; мне всегда претила их самооценка в качестве «элиты», которая, мол, безусловно заслуживает лучшего), и простые поросята, предающиеся извечным нашим грехам – воровству и пьянству, и комсомольские волчата, ставшие затем волками большого бизнеса и политики. Мне вспоминается, как где-то, видимо, в 1990 году, я пригласил на кафедру философии, которой в то время заведовал, представителя Демократического союза, чтобы провести с ним дискуссию. Пришел упитанный, загорелый, самоуверенный молодой человек и стал что есть силы поносить советское общество. «С моей стороны можно было бы и добавить критических замечаний, - заметил я. – Но что вы можете предложить позитивного, что вы хотите?». «Как что?! – удивленно воскликнул наш демократ. – Конечно же, жить как на Западе (руководитель Демсоюза Новодворская это и сейчас повторяет). Иметь хорошие деньги за свою работу, развитую сферу обслуживания, возможность заниматься предпринимательской деятельностью, свободу слова и передвижения». – И это все? – А что же ещё?! Ах, духовность, идеалы –поморщился он. Оставьте это себе. Понятно, что диалог с такими не имеет смысла. Мы говорим на разных языках и никогда не поймем друг друга. Но они победили. И теперь господствует атмосфера, в которой люди ориентированы на конкурентоспособность, успешность и максимум (богатства, наслаждений, власти - кому чего). А при чем здесь, однако, философия? А при том, что в такой атмосфере она не нужна, и идут в неё люди, которые вряд ли смогут способствовать её творческому развитию. В советской философии тоже хватало конформистов. Но не они определяли её лицо, даже если пролезали в академики. «Работники идеологического фронта» имели ряд привилегий, а защитить «средненькую» кандидатскую (а со временем и докторскую) диссертацию по философии было не так уж трудно. Они занимались мимикрией под «марксизм-ленинизм» и не скрывали своего девиза: «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом стать обязан». Реальные достижения нашей философии того периода принадлежали тем людям, которые серьезно относились к философскому творчеству. А что теперь? Теперь мы и здесь ориентированы на Запад. А там философия давно уже не играет сколько-нибудь существенной роли в жизни общества, да и не претендует на это. Так что ориентированные на общезначимый успех туда не пойдут. Здесь можно стать только «широко известным в узком кругу» той или иной «продвинутой» тусовки. Этому соответствуют и кадры, и нравы. Конечно, и теперь в философии есть творчески работающие личности, но я говорю об общей, так сказать, среднестатистической тенденции. А эта последняя заключается в отказе от служения преобразованию мира на основе его понимания, в уходе в чисто словесные игры, в погоне за модой и оригинальностью, а не в стремлении к истине, которой вообще отказывают в праве на существование. И это вполне вписывается в общий контекст современной цивилизации, в той мере в которой она идет по пути, предначертанным ценностями и ориентациям Запада, выдаваемыми за «общечеловеческие». А возможный итог такого пути можно выразить словами философа и публициста А.Зиновьева из его посмертно изданной книги «Фактор понимания»: «Если в двух словах повести итог эволюции человечества за прошедшую историю, она уложится в одну-единственную фразу: человечество как целое утратило смысл самого своего социального бытия. Оно убило сам фактор своего понимания… Человечество погибнет от своей глупости». Крупные игроки- хищники не могут остановиться в своей погоне за богатством и властью, обыватель – перед соблазнами гипер-маркетов и разнообразием развлечений, а обыватель-«интеллектуал» - перед соблазнами виртуальных игр. Нынешний «продвинутый» философ относится к последнему разряду. Его не интересует понимание и решение проблем. Он только «вопрошает», читает то, что сейчас модно, демонстрирует эрудицию и иногда – замысловатые словесные конструкции. Более того, он гордится своей непонятностью (так называемым «птичьим языком») и никакого стыда перед содержащими его налогоплательщиками не испытывает. Вопрос о том, для чего нужна философия, для него звучит как неприличный. Достаточно, что ему интересно, и в данной тусовке он находит «понимание». Какой же ещё спрос может быть с «элиты»? Она никому и ничего не должна, ни перед кем и ни за что не отвечает. Ведь именно её самодостаточная деятельность, по его мнению, и является солью культуры. Что за люди склонны к такого рода философствованию? Попробуем охарактеризовать черты, которые в совокупности задают типовой образ философа «эпохи постмодерна». Основополагающей чертой рассматриваемого образа философствования, по моему глубочайшему убеждению, является принципиальная искусственность образа жизни его носителей, оторванность от той естественной природной почвы, которая исторически сформировала человека на этой Земле. Их жизнь проходит в мире симулякров (продуктов цивилизации, имеющих чисто условное значение). Образно говоря, - в разговорах и общении в парижских кафе и на московских кухнях, в словесных конструкциях читаемых и создаваемых ими текстов. И весь мир начинает казаться им огромным текстом, основное достоинство которого состоит в постоянном и трудно уловимом самообновлении («difference», различении, не поддающемуся отчетливой фиксации, согласно французскому философу Ж.Деррида). Все ранее «прочитанное» начинает казаться «устарелым», требуется постоянный допинг новизны во имя новизны. Я задумывался над психологией людей, которые, к примеру, убежденно заявляют, что они не могут воспринимать «устаревшую» живопись Шишкина или Айвазовского. Могут ли такое сказать те, для которых лес и море остаются непреходящими ценностями? Нет, конечно, утверждать подобное могут лишь те, кто способен воспринимать только симулякры мегаполиса, новации без всяких природных корней. Они «укоренены» в модных текстах по поводу мира (а теперь и без всякого повода – свободный, мол, поток сознания), а не в самом мире. Вот и в философии они занимаются внутритекстовыми играми, а не рефлексией и работой над созданием стратегических программ совершенствования мирового и человеческого бытия. При этом они остаются живыми людьми, с присущими нашему биологическому виду страстями и болезнями. Поскольку секс в нашу эпоху становится ведущей и искусственно раздуваемой страстью, то можно сказать, что только секс и болезни, да неизбежность смерти остаются для этих «симулякроменов» последними мостиками, связывающими их с естественной природой. Душа, естественным образом связывающая нас с целостностью мирового бытия и задающая смысл жизни через связь с духовным основанием мира, атрофируется; в опасном соседстве оказываются только безответственно играющий интеллект и не знающая удержу (и чаще всего явно нездоровая) телесная «машина желания» (понятие, введенное постмодернистами Ж.Делёзом и Ф.Гваттари). Искусственные игры, как содержание жизни, охватывают не только умственную, но и эмоционально-деятельную жизнь. А при отсутствии направленности, задаваемой душевно-духовным началом, первые легко становятся изощренными, а вторые – извращенными. Достаточно обратиться к образу жизни таких философов прошедшего столетия, как например, Ж. Батай или М.Фуко. Интеллектуальные амбиции вкупе с неупорядоченным образом жизни приводят к культу «свободной личности», которой ради самовыражения и наслаждения новизной «все позволено» и которая с неистребимой неприязнью относится ко всякому «насилию» со стороны чего-то надличностного (те же Делёз и Гваттари провозгласили «войну целому»). Историческая практика ХХ века в лице известных тоталитарных режимов добавила к этой неприязни откровенного страха. И всё целое (природа, человечество, та или иная человеческая общность) стали рассматриваться только как средства для самовыражения себя любимого, как безличностные «тексты», а их собственные тенденции, тем более долг перед ними – как проявления «тоталитарного насилия». Образ жизни в стиле свободных игр, по максимуму независимых от реальности, рождает полное пренебрежение к объективности, убежденность в отсутствии истины (как проверяемого соответствия реальности), в том, что «каждый прав по-своему». Такой нигилизм, естественно, встречает отпор со стороны этой пренебрегаемой реальности (как социальной и природной) и набитые на таком пути шишки только усиливают стремление все отрицать. Именно так появляются штампы о повальной смертности: Бог, человек, истина – все умерли. В одном модном фильме герой, исповедующий эти «истины» не смог вынести вид кота, не знающего об этой тотальной смертности и весьма довольного своей (разумеется, ничтожной!) жизнью, и убил беднягу. А кота-то за что?! Уж если ты так недоволен миром, уйди из него сам. Однако, не хочется. Но он не виноват! Ведь, человек, субъект, принимающий решения, «умер», и, стало быть, не наша «свободная личность» чего-то хочет или не хочет; нет-нет – она всего лишь марионетка «дискурсивных практик» или «машины желания». Вот так и образуется свобода как абсолютно безответственное самоутверждение под прикрытием, якобы, фатальной предопределенности. При интеллектуальной недостаточности такой настрой реализуется в зависимости от различных игр, модных способов времяпрепровождения, наркомании, в немотивированных преступлениях; в общем в развлечениях урбанизированных дикарей, пополняющих доходы индустрии досуга и шоубизнеса. При наличии каких-то художественных задатков – в «акциях» «современного искусства». А в случае нечеткой (не на уровне, скажем, математики или теоретической физики) интеллектуальности – в философствовании. И каждое из этих направлений вносит свой вклад в «пир во время чумы» (деградации культуры в эпоху глобальных проблем и такой глобализации, которая ведет к глобальной катастрофе). Самоутверждение через отрицание не может породить ничего положительного (разве что в виде непредвиденных «отходов производства). Читаешь иной современный философский текст и диву даешься: зачем это написано, что хотел сказать автор? Зачем – в общем-то понятно: себя показа, свободно поиграть, а заодно и выполнить норму публикаций в соответствии с должностью. Второй же вопрос, неуместен: процесс «письма» (понятие, введенное Ж.Деррида) самоценен! Но поскольку сей процесс совершается не в пустоте, то он должен находить хоть какое-то признание. Если же при этом сказать нечего, то путь один: оригинальничанье. Я знаю, к сожалению, ряд талантливых философов, которые, получив весьма неплохие, но «слишком традиционные» результаты, поддались затем пандемии постмодернизма и стали работать в «современном стиле». В качестве примера попробую представить основную идею и стиль статьи одного достаточно известного автора (фамилию называть не хочу; думаю, что для него это не более, чем «проба пера»: и я, мол, могу не хуже, чем молодежь)). О какой-то одной идее тут, правда говорить трудно, ибо мы имеем дело с «потоком сознания», совершенно неуправляемой ассоциативностью. Но возьму на себя риск все же выделить некий стержень. Ситуация современности, по мнению автора, предвосхищена в романах ирландского писателя первой половины ушедшего века Д.Джойса. А корни писательства Джойса, мол, уходят в «порнографические письма» к собственной супруге. И центральным актом здесь явилось описание нетрадиционно выполненного полового акта (не стану цитировать «крутой» и «современный» - не без мата, разумеется, - стиль писателя и его философствующего комментатора). И сей полумастурбативный акт, оказывается, символизирует «мастурбативный генезис эпохи», её ущербность. В свете этого вполне закономерны «Смерть Бога – Смерть субъекта – Смерть истории – Смерть текста» и вообще «Драйв к Смерти». А творчество художника и мыслителя «в густеющей тьме спятившего и уничтожающего себя мира» может быть лишь участью «регистрации до последнего». По сути дела у меня возникает только один вопрос: если ты не хочешь и не можешь что-то изменить, но пожить ещё хочется (вспомним ситуацию с описанным выше «кошкодавом»), то в чем смысл «беспристрастной» (хотя на самом деле «разоблачающей» и нигилистической «регистрации»); не является ли это отговоркой, оправданием своей жизни в неостановимом «Драйве Смерти»? (Свое видение ситуации и вариант ответа на известный вопрос «Что делать?» я предложу чуть дальше). А теперь позволю привести себе некоторые образчики стиля этой статьи, чтобы читатель видел, легко ли там было выделить «стержень». В статье попытки выразить свою мысль без нарушения требований логики, грамматики и синтеза перемежаются демонстрацией чистого «потока сознания» (и мы умеем!). Вот примеры и того и другого. 1. «Мистерия тщеты и несвободы» - вот что открылось нам!... Усилием гения воздвигся джойсокосмос над неопределенностью пустоты. Он –Тело и он – Текст;… и все же судьба текстотелесного Универсума одними гранями прозрачней в Теле, другими – в Тексте. И ясно, господа, что джойсова мастурбативно-перверсная мистерия, как своя рубашка, ближе к телу – читать её следует в телесном коде. … Что же за истина у Тела – не слишком хитроумный вопрос. Мы спросим лишь: а в чем удел, финал телесности…истина, что записана в телесном коде, не так ли? Она единственна и неотменима, знакома всем и нет нужды вам представлять новую гостью: она Смерть». 2. «По своей эпатирующей лексике этот текст в духе прикольного события Блумодня (того самого полового акта – В.С.) по сути же он в шуткосерьезном джойсовском духе и мир который рисуется здесь доподлинно отвечает миру джойса это мир властных первичных стихий и сил заложенных в человеке (вспомним «машину желания» - В.С.) и для него это пол женщина смерть творчество в этом мире мы и вся наша несвятая троица встретились и сошлись…». Не слишком ли игриво, демонстративно и «красиво» для «неуютной участи» «Последнего регистратора»? Такова эта игровая философия. И это не худший вариант – в нем удается выделить мысль; в большинстве же подобных текстов – чистое блудословие, прикрываемое показной эрудицией. Более солидной, чем постмодернизм, разновидностью распространенного ныне типа философствования является феноменологическая школа. Её корифеи - немецкие философы ХХ столетия Э. Гуссерль и М. Хайдеггер. Здесь нет возможности для серьезного анализа данного направления и я ограничусь лишь констатацией тех его основных черт, которые, на мой взгляд не позволяют говорить, что оно может указать философии в целом выход из кризиса. Я бы сказал, что феноменологи, в отличие от постмодернистов, сделали немало полезного на уровне, так сказать, внутрилабораторной философской работы, в совершенствовании инструментария философских исследований (как в свое время позитивисты). Но это не тот путь, на котором философия может успешно послужить совершенствованию человеческого бытия в целом, обоснованию мировоззренческой стратегии Ответа на Вызов современности. В обоснование своей позиции я приведу два соображения. Во-первых, противопоставляя устойчивому «сущему» абсолютно изменчивое «бытие», феноменологи, прежде всего М.Хайдеггер и его последователи объективно работают на тот же результат, что и постмодернисты: «свободу» индивидуальной раздробленности предпочитают упорядоченности целого. Понятно, что в наше время динамика событий не та, что во времена Платона, и это, в том числе, дает и простор для свободного развития личности. Но делать из событийности культ опасно, ибо отсутствие общезначимых устойчивых опор в развитии общества и личности, чревато превращением возможности свободы в реальность произвола; именно это мы и наблюдаем на нашей планете. Разумнее вести речь об оптимальной взаимодополнительности устойчивости и новаций, прошлого, настоящего и будущего, не превращая последнее в самоцельное отрицание первых двух. Во-вторых, онтология абсолютной событийности вкупе с антропологией абсолютной экзистенциальности ( противопоставления неповторимости индивидуальности любой – и социальной, и природной – общей сущности) имеют своим следствием в гносеологии принципиальное отрицание объективной истины. Поясним это классическим примером. Обычному человеку мед кажется сладким, а больному лихорадкой – горьким. Естественной установкой здравого смысла и науки является стремление разобраться и понять, какие механизмы стоят за этими различными восприятиями, ответить на вопрос «почему». Феноменологи же полагают, что «грамотная» философия должна отказаться от естественной установки и просто описывать соответствующие феномены; в нашем примере – восприятия меда как сладкого или горького. И любое описание этой данности будет достоверным для данного субъекта. Очевидно, что такая субъективная достоверность, исключающая сопоставление восприятия (и других форм знания) с объективной реальностью, не может быть успешной программой, организующей совместные действия различных людей. Исключая из своего рассмотрения объективность, феноменологи возлагают надежды на интерсубъективность – наличие одинаковых феноменологических описаний у разных субъектов. Постепенно, мол, придет и достаточно общее взаимопонимание. Но почему-то не приходит, и что же тогда делать? Возможно, такой вопрос не встает, если ареал деятельности ограничивается кабинетом и аудиторией. Абстрагируясь от реальной жизни, найдя в ней академическую нишу, можно, конечно, и не торопиться: кто-то меня понимает и ладно; а лозунг толерантности к инакомыслящим звучит очень благопристойно. Но в жизни за пределами такой ниши все обстоит иначе. Люди не только плохо понимают друг друга, но и навязывают другим свое понимание, как единственно истинное. Можно «доказывать» такую «истинность» с помощью демагогии, пиара и прямого недопущения инакомыслящих к источникам существования и средствам распространения своих взглядов. Так в этом мире чаще всего и делается. Но разве не является разумной позицией попытаться сопоставить следствия, вытекающие из той или иной концепции, с самой объективной реальностью? Если следование этой концепции позволяет успешнее преодолевать объективные трудности и субъективные помехи на пути к желаемому результату, то это и только это может служить критерием её большей истинности. Итак, «акции», бьющие на оригинальность, или изощренные интеллектуальные штудии, замкнутые на внутренние установки данной философской школы. Но как бы не открещивались такие философы от требований того мира, в котором они живут, они все-таки продолжают жить именно в нем, несмотря на декларации о смерти всего и вся. А раз так, то приходится иметь определенный «бренд». Чем меньшим спросом пользуется товар, тем актуальнее становится самореклама. Для участников «акций», не пользующихся массовым спросом, самореклама, самовосхваление и восхваление друг друга становятся условием существования. Вы, мол, не доросли до нас, мы – штучный товар, только избранным доступно наше элитарное творчество. И что же – одураченные потребители готовы предложить миллионы очередному «голому королю». У философов, понятно, это не может получаться так ярко и гипнотизирующе как у художников, но суть дела та же. Поэтому я позволю пояснить сказанное примером из жизни поэтов. Как-то мне пришлось слушать радиопередачу по поводу поэта Дмитрия Пригова. Мне запомнилось его длинное стихотворение, которое начиналось строкой «Умерли все на «а», и так по всем буквам алфавита вплоть до «я»; и концовка «И остался я один-одинешенек». Участники передачи говорили о гениальности этого поэта и даже ставили его в один ряд с Пушкиным, А подтверждалось это стихотворением, сделанным по тому же типу, что и приведенное выше. Содержание его таково. Стоит милиционер, и долго перечисляется, с каких позиций его видно: и сбоку, и сверху, и снизу и т.д. И заключение: «А он и не прячется». Гениально?! Я воздержусь от других определений… И пусть попробуют опровергнуть мотивированность моих ассоциаций, когда речь заходит о «гениальности» иных постмодернистов… А что делать беднягам: массового признания подобно Киркорову или Берковой они явно не получат, а если «полаять на слона» - хоть в своем кругу могут подумать «знать она сильна»… Мне могут возразить, что я слишком утрирую отрицательные моменты и привести примеры серьезного философского творчества. Повторяю, я попытался выявить лишь те массовые тенденции в такой философии, которая, если и не нужна, то, во всяком случае, безопасна для прагматизма власть имущих. Общество, основанное на идеале личной успешности в бизнесе и в максимуме престижного потребления не нуждается в критической философской рефлексии. Более того, когда на одном полюсе (в так называемых развитых странах) пока ещё обеспечивается удовлетворительный уровень такого образа жизни (гипермаркеты ломятся от изобилия разнообразных товаров, и нет бьющего в глаза неравенства в покупательной способности, или же это неравенство затрагивает лишь неактивную часть населения), то нет и почвы для интереса к «заумному» философствованию. На другом же полюсе, где господствует массовая нищета, а идеология протеста монополизирована религиозными фанатиками, также нет почвы для развития и востребования философии. Одни уже перезрели, другие ещё не дозрели. Поэтому философы, для которых их деятельность является чем-то большим, чем интересное занятие, немногочисленны и оказываются между двух огней. С одной стороны «люди дела» с их бизнесово-потребительским мышлением, с другой – самопровозглашенная элита «игрунчиков». Серьезность, согласно Ницше, есть недвусмысленный признак несварения желудка, и все тут. Так что же ждет тех, кто серьезно относится к философии и возлагает надежды на её роль в обосновании такого целостного мировоззрения, которое позволит выработать стратегию разумного решения глобальных проблем современности? Тех, кто имеет смелость противопоставить расхожей «мудрости» конформистов, что, мол, «Такова жизнь», иную установку: «Это вы сами делаете её такой»? Тех, кто не может смириться с идеологией «конца истории»? Доминирующие тенденции современной глобализации ведут мир к глобальной катастрофе. Переломить ситуацию может только «революция духа», «переоценка всех ценностей» - от идеологии максимума и воли к власти к идеологии оптимума и развивающейся гармонии. Но реальных надежд на это мало. И потому участь ищущих мировоззренческую истину и «вопиющих в пустыне», возможно, будет такой, как ещё в начале ХХ века писал Валерий Брюсов: А мы - мудрецы и поэты, Хранители тайны и веры Унесем зажженные светы В катакомбы, пустыни, пещеры. Так, скорей всего, и будет, если глобальная катастрофа закончится «новым средневековьем». Но существуют и гипотезы о том, что цивилизация разумных существ, так и не ставших по настоящему разумными, не первая на этой планете. В любом случае характерной чертой настоящего человека является то, что он строит на века, не взирая на свой неизбежный конец. Как в концепции реинкарнации (воплощения души в разных телах) предполагается накопление положительного опыта, так, может быть, дело обстоит и с различными попытками воплощения совершенного общества. И потому будем выполнять наше предназначение до конца, надеясь, что и капля долбит камень, и прежний опыт и размышления о нем смогут сохраниться и пригодиться в опыте будущего. Не «однова живем» и не самооправдание «смертью Бога, человека» и т.п., но следование завету великого русского поэта Федора Тютчева достойно и человека, и философа: Мужайтесь, о други, боритесь прилежно, Хоть бой и неравен, борьба безнадежна! … Пускай олимпийцы завистливым оком Глядят на борьбу непреклонных сердец. Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком, Тот вырвал из рук их победный венец. Оглавление Предисловие ко 2-му изданию 2 Зачем? 6 Кому не нужна философия? 6 Взгляд с вершины или верхоглядство? 13 Мир 24 Скелет и плоть 24 Несколько простых истин 29 Белый гриб и … система категорий 35 Крылья абстракции 41 Чье же дело «самое? 48 Триада бытия 55 Человек 62 Предыстория ноосферы 62 Я – Человек! (три отношения к гуманизму) 72 Двойное сальто конформизма 84 «Я могу!» и «Можно сделать лучше!» 91 Познание 101 Что есть истина? 101 Антиэмпирик 109 Право на поиск 120 Спор о споре 126 Переживание 135 Чувство безбрежности 135 Роботы и гурманы 141 Эстетика выше этики? 147 Религиозное чувство или вера в сверхъестественное? 156 Поведение 162 Анатомия поступка 162 Выгода скептицизма 166 Принял аксиому – отвечай за следствия 173 О судьбах философии 182 .